Вхождение во внутренний мир персонажа совершается постепенно. Астафьев щедр на житейски точные детали, меткие определения, не чурается жеста персонажа, нередко дает ему, жесту, большие полномочия.
Вот Люся внимательно рассматривает лейтенанта Костяева при их первом знакомстве, когда тот «почему-то поспешно соврал», что ранение в шею было легким.
Люся внимательно поглядела, куда он показал, чуть выше ключицы фасолиной изогнулся синеватый шрам. В ушах лейтенанта земля, воспаленные глаза в угольно-темном ободке. Колючий ворот мокрой шинели натер шею лейтенанту, и он словно бы в галстуке. Кожей своей ощутила женщина, как саднит шея и как все устало в человеке от пота, грязи и пропитанной сыростью и запахом гари военной одежды.
Люся увидела не только синеватый шрам, который показал ей Борис. Ее сострадание заставило увидеть и мокрую шинель, которой нет сейчас на лейтенанте, почувствовать гарь и копоть фронтовых дорог, по которым она тоже не проходила. И ее реплика также значительно не совпадает с ее мыслями, как и слова Бориса о характере ранения с подлинной правдой о нем.
«Пустяки, - покачала она головой. - Все-то у вас пустяки!.. Все лежит на столе, - сказала она и снялась с места». Это неожиданное применительно к женщине слово «снялась» в данном контексте оказывается особенно выразительным. За ним стоит то глубокое оцепенение, нежитейское внимание, с каким Люся рассматривала Бориса. «Снялась с места» - понимает читатель - с трудом вернулась от горьких наблюдений к тому, что она сейчас может сделать для этого безмерно уставшего от войны человека.
Столь же трудно возвращение Бориса к ранее привычной мирной жизни. Люся советует ему скоротать время, взяв книжку. «Книжку? Какую книжку? Ах, книжку!». Реплика идет без каких бы то ни было авторских пояснений, но читатель дополняет ее интонацией героя. Борис растерян в первый момент оттого, что ему предложено нечто необычное на войне («Книжку? Какую книжку?» - Борис мог бы с таким же изумлением спросить: «А что это такое?»), затем он радостно удивлен и своим узнаванием, и тем, что есть еще на свете книги и он не утратил способности их читать.
Борис изумленно уставился на буквы и уже с наслаждением вслух повторил начало этой странной, по-русски жестокой и по-русски же слезливой истории. Музыка слов, даже шорох бумаги так его обрадовали, что он в третий раз повторил начальную Фразу, дабы услышать себя и удостовериться, что все так оно и есть: он живой, по телу его пробегает холодок, пупырит кожу, в руках у него книжка, которую можно читать и слушать самого себя.
Жест Бориса, взявшего в руки книгу, с трудом возвращающегося к жизни из ада войны и от положения командира взвода, перерастает в психологически точную картину, замедленно развивающуюся, когда жест скажет больше слова. Жест ситуацией укрупнен, равен ей. Главное назначение этой сцены - заставить читателя пластически точно пережить ужас каждодневного пребывания в войне, в ее повседневной, отнюдь не только героической обыденности. Перед нами быт войны, увиденный и почувствованный Люсей, подтвержденный поведением Бориса: его бытовое неустройство, накопившаяся усталость, нечистота тела, мокрый воротник грубой суконной шинели. Бориса удивляет в комнате Люси все: чистая постель, на которую страшно лечь, «тутошнее» невоенное слово, цвет окна. Это удивлёние мёдленно высвобождает из-под груза воины очень молодого человека. С оглохшего в боях лейтенанта сползает, как шелуха, то, что мешало нам увидеть его молодость и незащищенность.
Так заставляет Астафьев почувствовать полноту переживания героя, будит читательское сочувствие и доверие, которое позволяет ему перейти к иному повествованию - открыто авторскому, несущему четкий нравственный вывод, недвусмысленную истину, одну из тех, на которых покоится мир астафьевской прозы.
...Матери, матери! Зачем вы покорились дикой человеческой памяти, примирились с насилием и смертью? Ведь больше всех, мужественней всех страдаете вы в своем первобытном одиночестве, в своей священной и звериной тоске по детям. Нельзя же тысячи лет очищаться страданием, откупаться им и надеяться на чудо. Бога нет! Веры нет. Над миром властвует смерть. Кто оплатит ваши муки? Чем оплатит? Когда? И на что нам-то надеяться, матери!
Это прямое авторское высказывание не имеет фабульного отношения к судьбе Бориса Костяева и, тем не менее, сюжетно включено в разговор о судьбе человека на войне. В ходе войны, опрокидывающей извечные ценности человеческого бытия. Война противоестественна - красноречиво свидетельствует и напряженное внимание Люси к Борису, и сосредоточенность Бориса на войне и военных ассоциациях (цветок в комнате Люси напоминает ему свежую рану), и, наконец, прямые авторские обобщения. В последних слово освобождено от жеста, от житейской мотивировки. Это слово проповедника, публициста, но не жанриста и повествователя. Публицистичность авторского слова подчеркнута положением этого отрывка в тексте, равноценностью включенной в него лексики. Главную выразительную роль, роль носителя смысла, начинает играть интонация, пафос высказывания, поглощающие частный, индивидуальный жест, индивидуализированное слово персонажа. Авторская интонация обобщает судьбы героев, цементируя их в общую судьбу поколения, возводя решение проблемы на уровень общечеловеческий.
Индивидуальные особенности человеческой судьбы, ее неповторимость в повести, как правило, воссоздаются при помощи характерного жеста персонажа, а не его прямым словом. У астафьевских героев нет словесной метки, излюбленных слов и оборотов. Мало того, и жест персонажа увиденный и оцененный автором, до конца не осознан как неповторимый, индивидуальный. Вздох Люси, «снявшейся с места» после горестного всматривания в лейтенанта, интонация Бориса, читающего книгу, принадлежат им лишь отчасти. В значительной степени чувства Люси - это вечная тоска матери-жены по сыну, близкому человеку, которому она ничем, кроме сочувствиями жалости, помочь не может, это безмерная усталость всех уставших от войны людей. Эти жесты типологичны, понятны читателю благодаря ситуации, многозначны именно потому, что характеризуют не героя, но само типологическое переживание героя в ситуации, ясной и понятной каждому. И через это вхождение в ситуацию герой становится ближе читателю, становится частью его внутреннего мира.
Жест героя по-режиссерски точно подан автором. Это правило распространяется не только на Бориса и Люсю, но и на всех героев повести. Точные и дружественно оцененные детали и жесты напишут портреты Карышева и Малышева. На них распространится любовь не только Бориса, но и автора, который не упустит случая подчеркнуть надежность кумовьев-алтайцев, их физическую силу, нравственное здоровье, душевную, домашнюю открытость. Каждый жест этих героев увиден с добрым авторским сочувствием. Вот один из алтайцев, обрадованный встречей с Борисом, шумно втягивает носищем воздух вместе с тесемкой от ушанки. Добрая ирония подтвердит в этом случае авторское доверие к герою, к его малейшему душевному движению. Все, что исходит от Карышева и Малышева, исполнено добра и внимания к людям. Во всем они поддерживают прежний, мирный, невоенный порядок и "лад, несут с собой атмосферу прочной, налаженной крестьянской жизни. Их поведение, манеры помогают сложиться представлению о характерах надежных, прочных, исконно русских, сформированных жизнью на земле, в крестьянском труде.
Полностью совпадает жестовая характеристика Шкалика с той интонацией отеческого сочувствия, с какой рассказана история этого мальчика. И лишь герои, которые не вызывают авторского сочувствия, будут охарактеризованы только жестом, без авторского вхождения во внутренний мир героя.
Вне сочувственного читательского и авторского внимания окажется Пафнутьев, ординарный приспособленец, человек, решивший выжить любой ценой, подлый и мелкий. Пафнутьев написан Астафьевым вне дружеского общения с бойцами взвода. Его характеризует, как правило, интонация недобрая, которую скорее подмечают герои, чем автор. Тюремная песня, которую старательно выводит Пафнутьев, демонстрируя свою лояльность по отношению к разболтавшемуся Ланцову, лишь подчеркивает его духовное убожество, отъединенность пошлого человека от других людей.
Характер Пафнутьева не загадка для Астафьева. Это тип известный и распространенный. И если автор не вглядывается в героя, то это происходит и из-за его, героя, ординарности, и естественного нежелания художника углубляться в анализ души подлой и пошлой. Гораздо сложнее выстраиваются отношения автора с Мохнаковым. Мохнаков - в значительной степени открытие Астафьева. Трудно в нашей литературе о войне назвать подобного героя, разве что Меженин из романа Ю.Бондарева «Берег» может быть воспринят в этом же плане, но право первопроходца в этом случае принадлежит Астафьеву.
Мохнаков - фигура по-своему незаурядная. Он прекрасный солдат, едва ли не самый опытный воин во взводе Бориса Костяева. Он смел и мужествен. Не случайно некоторые критики и читатели при первой публикации повести восприняли Мохнакова как героя. Однако всмотримся в поведение старшины на страницах повести. Жесты Мохнакова - резкие, порывистые, походка тяжелая:
Мохнаков навис глыбою над столом, начал шарить по карманам, чего-то отыскивая. Вытащил железную пуговицу, подбросил ее, поймал и решительно вышел из избы, тяжелее обычного косолапя. Как-то подшибленно стал ходить старшина, заметили солдаты, и чаще подбрасывать пуговицу или монету, и не ловил ее игриво, а прямо-таки выхватывал их из пространства.
Процитированный отрывок трудно назвать портретом в традиционно-литературоведческом смысле. У Астафьева уже сложилась своя манера изображения внешности героя. Вы ощущаете его присутствие, чувствуете атмосферу, в какой человек этот живет, можете точно представить реакцию на событие или поступок героя. Но едва ли читатель сможет назвать цвет волос или глаз. Вы увидите осиновую деревяшку Сергея Митрофановича, его пиджак, один карман которого оттянут бутылкой, и воспримете эти детали в контексте того общего психологического рисунка, какой уже сложился у нас вне прямой портретной характеристики. Если можно так сказать, портрет героя у Астафьева динамический. Героя лучше и больше мы узнаем в действии и движении, которые делают неважными все остальные характеристики.