... в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов...''
Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью:
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Вот что руководит людьми: шепот, хохотня глупцов от этого зависит жизнь человека! Ужасно жить в мире, который вертится на злой болтовне!
"Наедине с своей душой" Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение остаться наедине со своей совестью, "на тайный суд себя призвав", и поступить так, как велит совесть, — это редкое уменье. Для него нужно мужество, которого нет у Евгения. Судьями оказываются Пустяковы и Буяновы с их низкой моралью, выступить против которой Онегин не смеет.
Строчка "И вот общественное мненье" – прямая цитата из Грибоедова, Пушкин ссылается на "Горе от ума" в примечании.
Мир, убивший душу Чацкого, всей своей тяжестью наваливается теперь на Онегина. И нет у него нравственных сил, чтобы противостоять этому миру, - он сдается.
Ленский всего этого не понимает. Нарастает трагедия, а Ленский все еще играет в жизнь, как ребенок играет в войну, похороны, свадьбу, - и Пушкин с горькой иронией рассказывает об игре Ленского:
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он все боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив от пистолета.
Ленский и будущую дуэль видит в романтическом, книжном свете: обязательно "грудь" под пистолетом. А Пушкин знает, как оно бывает в жизни, проще и грубей: противник метит "в ляжку иль в висок" — и это земное слово "ляжка" звучит страшно, потому что подчеркивает пропасть между жизнью, как она есть, и представлениями Ленского,
И все-таки, если смотреть на вещи нормальными человеческими глазами, еще не поздно. Вот Ленский едет к Ольге — и убеждается, что она вовсе ему не изменила, что она
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была.
Ольга ничего не понимает, ничего не предчувствует, наивно спрашивает Ленского, зачем он так рано скрылся с бала
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос
Романтический герой, каким видит себя Ленский, не может вешать носа — он должен заворачиваться в черный плащ и уходить, непонятый, гордый, таинственный...
Но Ленский на самом деле — просто влюбленный мальчик, который не хотел видеть Ольгу перед дуэлью, а все-таки сам не заметил, как "очутился у соседок"; который "вешает нос" от малейшей неприятности, - таков он есть, таким видит его Пушкин. А самому себе он кажется совсем другим грозным мстителем, который может простить Ольгу, но Онегина никогда:
Не потерплю, чтоб развратитель…
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеил стебелек...
Все эти громкие фразы Пушкин переводит на русский язык просто и в то же время трагически:
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Если бы Ленский знал о любви Татьяны... Если бы Татьяна знала о назначенной назавтра дуэли... Если бы хоть няня сообразила рассказать Ольге, а та — Ленскому о письме Татьяны... Если бы Онегин преодолел свой страх перед общественным мненьем... Ни одно, из этих "если бы" не осуществилось.
Пушкин сознательно снимает всякую романтическую окраску с поведения Ленского перед дуэлью:
Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл...
Что еще может читать перед дуэлью Ленский, кроме как духовного отца всех романтиков - Шиллера? Так полагается по игре, которую он играет сам с собой, но читать ему не хочется.
Ночь, проведенная Ленским перед дуэлью, характерна для мечтателя: Шиллер, стихи, свеча, "модное слово идеал"... Равнодушный Онегин "спал в это время мертвым сном" и проснулся, когда давно пора было выехать к месту дуэли. Собирается Евгений торопливо, но без всяких вздохов и мечтаний, и описывает Пушкин эти сборы очень коротко, четко, подчеркивая бытовые детали:
Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье...
И вот они встречаются за мельницей — вчерашние друзья. Для секунданта Ленского, Зарецкого, все происходящее нормально, обычно. Он действует по законам своей среды, для него главное — соблюсти форму, отдать дань "приличиям", традиции:
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).
Пожалуй, нигде еще так не прорывалась ненависть Пушкина и к Зарецкому, и ко всему его миру, как в этой последней саркастической строчке: "Что похвалить мы в нем должны..." — что похвалить? И кто должен похвалить? То, что он не позволяет растянуть (страшное какое слово) человека не по правилам?
Удивителен в этой сцене Онегин. Вчера у него не хватило мужества отказаться от дуэли. Его мучила совесть — ведь он подчинился тем самым строгим правилам искусства", которые так любит Зарецкий. Сегодня он бунтует против "классика и педанта", но как жалок этот бунт! Онегин нарушает всякие правила приличия, взяв в секунданты лакея. "Зарецкий губу закусил", услышав "представление" Онегина, - и Евгений вполне этим удовлетворен. На такое маленькое нарушение законов света у него хватает мужества.
И вот начинается дуэль. Пушкин страшно играет на словах "враг" и "друг". В самом деле, что они теперь, Онегин и Ленский? Уже враги или еще друзья? Они и сами этого не знают.
Враги стоят, потупя взор,
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела.?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно.
Та мысль, к которой Пушкин подводил нас всем ходом событий, теперь сформулирована коротко и точно:
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
В дуэли Ленского с Онегиным все нелепо, противники до последней минуты не испытывают друг к другу настоящей вражды: "Не засмеяться ль им, пока не обагрилась их рука?" Быть может, нашел бы Онегин в себе смелость засмеяться, протянуть другу руку, переступить через ложный стыд — все повернулось бы иначе. Но Онегин этого не делает, Ленский продолжает свою опасную игру, а в руках у секундантов уже не игрушки:
Вот теперь они уже окончательно стали врагами. Уже идут, поднимая пистолеты, уже несут смерть... Так долго, так подробно Пушкин описывал подготовку к дуэли, а теперь все происходит с непостижимой быстротой:
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает...
И вот здесь, перед лицом смерти, Пушкин уже очень серьезен. Когда Ленский был жив, можно было, любя, посмеяться над его наивной мечтательностью. Но теперь случилось непоправимое:
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь, из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь...
Горюя о Ленском, жалея его, Пушкин в шестой главе еще больше жалеет Онегина.
Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится...
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.
Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой?
Так Пушкин возвращается к словам-антонимам: враг - друг, приятель. Так он, гуманист, разрешает проблему, волнующую людей всегда: имеет ли человек право лишить другого человека жизни? Достойно ли это — испытывать удовлетворение от убийства, даже если убит враг?
Онегин получил суровый, страшный, хотя и необходимый урок. Перед ним — труп друга. Вот теперь окончательно стало ясно, что были они не врагами, а друзьями. Пушкин не только сам понимает мученья Онегина, но и читателя заставляет понять их:
Онегину невероятно тяжело. Но Зарецкого ничто не мучит. "Ну что ж? убит", - решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются кони...
В шести строчках два раза повторяется слово «страшный». Пушкин нагнетает, сознательно усиливает тоску, ужас, охватившие читателя. Вот теперь уже ничего нельзя изменить; то, что произошло, необратимо.
Ленский ушел из жизни, уходит и со страниц романа. Мы уже говорили о том, почему он погиб. Нет места романтике и романтикам в слишком уж трезвом и слишком низменном мире; Пушкин еще раз напоминает об этом, прощаясь с Ленским навсегда. Строфы XXXVI — XXXIX посвящены Ленскому — уже без малейшей шутливой интонации, очень серьезно. Какой был Ленский?
Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Пушкин не обвиняет Онегина, а объясняет нам его. Неумение и нежелание, думать о других людях обернулось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений казнит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не научиться тому, чего раньше не умел: страдать, раскаиваться, мыслить... Так смерть Ленского оказывается толчком к перерождению Онегина. Но оно еще впереди. Пока Пушкин оставляет Онегина на распутье — верный своему принципу предельной краткости, он не рассказывает нам, как Ленского привезли домой, как узнала Ольга, что было с Татьяной...