В этом романе происходит усиление буддийских мотивов, следовательно, если ориентироваться на философию дзен-буддизма, согласно которой ни одна истина не может быть высказана напрямую и утверждена сама по себе, "чтобы познать истину, требуется внезапное озарение, которое снисходит только на посвященного, а посвящение человека начинается с парадоксов, с отрицания необходимости знания, непризнания никаких канонов и авторитетов", то можно сказать, что Пелевин не напрямую, иронически опосредуя, но все же утверждает ту же истину, что и в ранних произведениях, и в "Чапаеве и Пустоте".
Поскольку нам представляется невозможным на данном этапе определенно отнести Пелевина к какому-либо литературному направлению, все три трактовки финала "Священной книги оборотня" остаются равноправными, что существенно расширяет семантическое поле текста.
Таким образом, если говорить об эволюции пелевинской прозы, мы видим, что в этом романе имеет место возвращение к поэтике ранних произведений, но оно происходит на новом, осложненном уровне.
У Пелевина слово перестает обозначать реальность и само становится реальностью, овеществляется, обретает материальное воплощение, слова становятся "словами-оборотнями". В романах Пелевина отражен процесс материализации слов, связанный с погружением общества в пространство цивилизации. И важнейшей целью существования личности писатель считает прорыв сквозь цивилизацию, сквозь нагромождение овеществленных и внутренне опустошенных слов к культуре и истинной сущности мира – заряженному творчеством хаосу, Пустоте.
Язык текстов Пелевина – это отражение языка общества на определенном этапе его истории. Благодаря небольшой доле гротеска, акцентирующего происходящие в языке и с языком процессы, путем постоянного перекодирования слова из пространства культуры в пространство цивилизации и обратно Пелевин выделяет те универсалии литературного языка, которые не подвластны деформации в пространстве цивилизации и сохраняют в себе бесценное культурное послание, архетипический смысл. Такой подход к языку позволяет Пелевину очистить текст от "дискурса" и "гламура" – навязчивой денежно-сексуальной семантики, привносимой пространством цивилизации, путем ее постоянного утрирования в тексте в целом. В результате действия на слово кодовых полей культуры и цивилизации слова делятся на "слова культуры" или "слова цивилизации". Слово культуры – творящее, созидающее слово. Слово цивилизации деструктивно и агрессивно. Цивилизация тяготеет к "бранному слову", этимологически возводимому к слову "брань" – бой, схватка. Однако для людей культуры, погружающихся в цивилизацию, ненормативная лексика выполняет функцию защитно-маскирующую.
Язык и речь в произведениях Пелевина приобретают значение внутренней тюрьмы человека. Язык закрепощает личность, ограничивает ее свободу, не позволяет найти путь к истине, создавая иллюзию ее познаваемости раз и навсегда. Первым шагом к свободе от порабощающих иллюзий становится отказ от речи – неговорение и молчание. В романе "Чапаев и Пустота" появляется понятие "тайной свободы", которая в действительности оказывается противоположностью свободе, бегством из тюрьмы действительности от дискомфорта и страха смерти в еще более страшную тюрьму – в слово, в лабиринт языка. Освобождение от необходимости прятаться во "внутреннем мире", по Пелевину, состоит в двойной иронии над происходящим. Свобода российского интеллигента и русского человека вообще заключается не в молчании от скудости ума, а в добровольном и свободном выборе неговорения. Стадией наименьшей зависимости от слов, предшествующей добровольному отказу от вербализации, является общение при помощи музыки. Молчание в художественном мире Пелевина подобно слепоте Эдипа и Демокрита, ослепивших себя, чтобы "лучше видеть", оно оказывается способом обретения истинного языка – языка любви, который не порабощает, а освобождает, не загораживает истину, но дает возможность ежемоментного ее постижения. Пространство культуры характеризуется немыслием и неговорением, в котором открывается истинная внутренняя свобода. А образ "перевернутой" Вавилонской башни – тофета, геенны огненной, соотносимый с цивилизацией, оказывается связанным именно с говорением, причем с ошибочным говорением – "смешением языка".
В своих романах Пелевин художественно исследует различные варианты "смешения языка". Это не только ненормативная лексика, но и допущение явных орфографических и речевых ошибок (яркий пример подобного смешения – надпись на красном фартуке, надетом на памятник Пушкину в романе "Чапаев и Пустота"), произвольная перестановка букв в словах и слов в предложении ("вавилонский вариант" смешения языка, описанный в "Generation П"), неконтролируемое смешение русского и английского языков (например, в речи Мюс, героини романа "Числа"), интернетовский новояз – "албанский язык" (в повести "Шлем ужаса" и романе "Ампир В"). Интенсивность "смешения" языка зависит от погруженности общества в цивилизацию. Так в романе "Омон Ра" и утрированно патетическая речь, и сложный "многоярусный" мат встречается только в речи слуг идеологии. В романе "Чапаев и Пустота" наиболее насыщенными ненормативной лексикой, оказываются фрагменты, описывающие мир новых русских. Начиная с романа "Generation П", в котором художественно осмысливаются первые итоги движения России по пути цивилизации, "смешение языка" охватывает весь текст. Европейская цивилизация связывается с идеей Логоса, попытки выразить истину через слово. В этом позиция Пелевина сходна с теоретическими положениями западноевропейского постмодернизма, однако Пелевин продолжает модернистские попытки выразить истину – только не словами, а молчанием.
Истина, как и свобода, постигается чувством и в чувстве.
Путь культуры часто отмечен в романах Пелевина образом бабочки, символизирующей бессмертную возрождающуюся душу. Бабочке как культурному символу, противопоставляется образ комара, символизирующий душу существа цивилизации – вампира. Комар в романах Пелевина становится символом потребления, персонификацией характерной для цивилизации черты использования Другого для собственной выгоды. Комар и летучая мышь как разные ипостаси вампира становятся в художественном мире Пелевина символами элиты, "внутреннего врага" России, паразитирующего на теле общества.
Для Пелевина пустота как истинная природа всего представляет собой источник творческой энергии, именно поэтому пустота "внешняя" не пугает человека культуры, к творчеству способного, и так ужасает человека, обращенного к цивилизации, способного лишь на производство материальных объектов и симулякров и их тиражирование. Обладающий внутренней свободой человек, обращенный к идеалам культуры (творчеству, любви, состраданию), обретает независимость от материального, вещного. Он способен управлять иллюзией реальности, поскольку осознает, что бренна только форма, которую принимает пустота, в то время как истинная сущность всего остается неуязвимой для смерти.
На основании анализа текстов Пелевина можно сделать вывод о соприродности пустоте, творящему хаосу и самой России, где фактические результаты цивилизационного движения замещаются их мысленными и чувственными образами, виртуализируются, и на эти виртуальные объекты накладывается система социальных отношений, адекватная для невиртуального пространства. В России цивилизация приобретает форму "следа" (М. Эпштейн). Немногочисленные следы цивилизации в романах Пелевина несут печать разрушения, являющегося вместе с тем неотъемлемой частью их сущности, воплощают в себе борьбу пустоты "внешней" и "внутренней", часто принимающую форму деконструкции. Россия представляет собой пространство борьбы порядка, крайним проявлением которого является опустошение, эмоциональный и творческий паралич личности и "меблировка" пустоты, и хаоса, содержащего в себе постоянный творческий импульс. Родственность хаосу, внешней пустоте, противостоящей диктату материального, вещного, в художественном мире Пелевина означает сохранение живой подвижной души. Осознание себя в процессе одновременного создания и стирания, как иллюзорную форму, мгновение назад созданную пустотой и из пустоты, и через мгновение снова возвращающуюся в нее, дает героям Пелевина власть над иллюзорным миром и смертью.
Творчество Пелевина содержит художественно закодированные для прочтения подготовленным читателем результаты наблюдения писателя за наступлением в России постмодерности, времени торжества технологии и отодвижения на второй план индивидуальности. Раннее творчество Пелевина характеризуется деконструкцией советских мифов: Советский Союз предстает механизмом, производящим симулякры, системой тонкого манипулирования верой в высокие идеалы, низводящей человека до "винтика", мельчайшей безымянной части механизма. Для раннего Пелевина имеет значение только прорыв за пределы симулятивной реальности Советского Союза (Омон Кривомазов выходит из тоннеля в суету станции метро ("Омон Ра"), бройлерные цыплята покидают птицефабрику, улетая в закат ("Затворник и Шестипалый"). Пространство за пределами преодоленной иллюзии оказывается художественно неисследованным. В романе "Жизнь насекомых" Пелевин продолжает традицию русских писателей-классиков (И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского), создает двойственный образ Запада – действительный и нарисованный воображением российского человека. Россия в романах Пелевина рассматривается в сопоставлении с Европой, Западом, а также "первым миром", который включает не только Европу и Америку, но и Японию, являющуюся образом цивилизационного Востока. Америка, Япония и Европа, поставленные в один ряд, подтверждают, что "первый мир" – это цивилизационная характеристика, поскольку перечислены центры локальных цивилизаций. Движение от последних к первым – путь перехода культуры в цивилизацию. Для "первого мира" "второй мир" – культурный этап – уже позади. Для России, по Пелевину, "второй мир" достижим. "Второй мир" – название главы романа "Жизнь насекомых", в которой мотылек Митя обретает себя, сталкивает с обрыва свой навозный шар и перестает подчиняться воле ложной личности. Современность России 90-х – это время, близкое ко "второму миру", содержащее в себе возможность обретения Россией своего "золотого века". А для каждого отдельного человека "вторым миром" становится "Внутренняя Монголия" – состояние максимальной близости к свободе. Основным препятствием достижения Россией "второго мира" является сформировавшийся еще при Петре Великом комплекс, заставляющий Россию постоянно сравнивать себя с Европой, шире – с западной цивилизацией, порождающий чувство стыда перед более цивилизованными странами за свою недостаточную цивилизованность и паническую боязнь показать отсталость в цивилизационном плане от стран "первого мира". Выразителями этой черты российского самосознания в романах Пелевина являются муха Наташа ("Жизнь насекомых") и Семен Сердюк ("Чапаев и Пустота").