До сих пор, едва глаза закрою,
Снова в плен берет меня война.
Почему-то нынче медсестрою
Обернулась в памяти она:
Мимо догорающего танка,
Под обстрелом, в санитарный взвод,
Русая, курносая славянка
Славянина русского ведет.
Николай Старшинов, поэт, писал о ней: «Думаю, что среди поэтов фронтового поколения Юля была едва ли не самым неисправимым романтиком с первых шагов своей сознательной жизни и до последних своих дней». Даже сама Юлия писала позднее: «Освободительная война – это не только кровь, страдания и смерть, но еще и высшие взлеты человеческого духа – бескорыстный подвиг, самопожертвование и – самое главное, может быть, прекрасное – фронтовое братство. А человеку свойственно грустить о прекрасном».
«Это сладкое слово свобода». На «передке» отношения между офицерами, сержантами и рядовыми были воистину братскими. Роднило не только чувство одинаковой опасности, но и сознания, что здесь ты – как на рентгене – ясен каждому. Но действовало здесь иезуитское «разделяй и властвуй». В частности, подловатое постановление о продовольственном пайке офицерам на «передке», естественно, казалось диким: все и всё клали в общий котел. И никто не вытягивался, не козырял, не печатал строевым перед старшим по званию – это было бы просто смешно. Да, как это ни парадоксально, на передовой мы дышали воздухом свободы».
Эту мысль в своих стихах подхватывает и Ольга Бергольц:
В грязи, во мраке, в холоде, в печали,
Где смерть, как тень, влачилась по пятам,
Такой свободой бурною дышали,
Что внуки позавидовали б нам.
Юлией владело счастливое сознание, что она «делает основное дело своей жизни».
Очень горько прозвучат потом строчки, написанные поэтессой уже после войны:
Могла ли я, простая санитарка,
Я, для которой бытом стала смерть,
Понять в бою, что никогда так ярко
Уже не будет жизнь моя гореть?
Могла ли знать в бреду окопных буден,
Что с той поры, как отгремит война,
Я никогда уже не буду людям
Необходима так и так нужна?
Вместе с Юлией Друниной воевала Зинаида Самсонова, впоследствии – Герой Советского Союза, девушка о которой ходили легенды.
«В батальоне нас, девушек, было всего двое. Спали мы, подостлав под себя одну шинель, накрывшись другой, ели из одного котелка – как тут не подружиться? Немного времени отпустила нам война на дружбу, но ведь даже по официальной мерке один год на фронте засчитывается за три».
Все грущу о шинели,
Вижу дымные сны –
Нет, меня не сумели
Возвратить из войны.
Дни летят, словно пули,
Как снаряды – года…
До сих пор не вернули,
Не вернут никогда.
И куда же мне деться?
Друг убит на войне,
А замолкшее сердце
Стало биться во мне.
10.
«Ни раньше, ни позже», - скажет Юлия Друнина. Если бы и на этот раз ей пришлось идти на войну, она не осталась бы. Ей шел двадцатый год, и, казалось, все еще впереди.
Но «странная, непонятная для других болезнь» - «фронтовая ностальгия» уже преследовала ее.
Я порою себя ощущаю связной
Между теми, кто жив, и кто отнят войной.
И хотя пятилетки бегут торопясь,
Все тесней эта связь, все прочней эта связь.
Я – связная, пусть грохот сражения стих:
Донесеньем из боя остался мой стих –
Из котлов окружений, пропастей поражений
И с великих плацдармов победных сражений.
Я – связная, бреду в партизанском лесу,
От живых донесенье погибшим несу:
«Нет, ничто не забыто, нет, никто не забыт
Даже тот, кто в безвестной могиле лежит».
Когда проходят с песней батальоны,
Ревнивым взглядом провожаю строй –
И я, шагала так во имя оной
Военной медицинскою сестрой.
Эх, юность, юность! Сколько отмахала
Ты с санитарной сумкой на боку!
Ей – богу, повидала я немало
Не на таком уж маленьком веку.
Но ничего прекраснее нет, поверьте,
А было всяко в жизни у меня!
Чем защитить товарища от смерти
И вынести его из - под огня!
Мы вернулись. Зато другие…
Самых лучших взяла война.
Я окопною ностальгией
Безнадежно с тех пор больна.
Потому – то, с отрадой странной,
Я порою, когда она,
Трону шрам стародавней раны,
Что под кофточкой не видна.
Я до сердца рукой дотронусь,
Я прикрою глаза, и тут
Абажура привычный конус
Вдруг качнется, как парашют.
Вновь засвищут осколки тонко,
Вновь на черном замру снегу…
Вновь прокручивается пленка –
Кадры боя бегут в мозгу.
С войны Юлия Друнина принесла не только ностальгию, но и презрение к роскошеству, верность к дружбе и любви, преданность армии.
Сколько силы
В обыденном слове «милый»!
Как звучало оно на войне!
Не красавцев война нас любить научила –
Угловатых суровых парней.
Тех, которые, мало заботясь о славе,
Были первыми в каждом бою.
Знали мы – тот, кто друга в беде не оставит,
Тот любовь не растопчет свою…
Я принесла домой с фронтов России
Веселое презрение к тряпью –
Как норковую шубу я носила
Шинельку обгоревшую свою.
Пусть на локтях топорщились заплаты,
Пусть сапоги потерлись – не беда!
Такой нарядной и такой богатой
Я позже не бывала никогда…
Война не уничтожила в ней способность любить и ненавидеть, тонко чувствовать добро и переживать за все, что происходит вокруг.
Мы не очень способны на «ахи», да «охи»
Нас «на прочность» не зря шептала война,
Мы суровые дети суровой эпохи:
Обожгла наши души она.
Только правнуки наши далекие судьи,
Ошибутся, коль будут считать,
Что их прадеды были железные люди,
Самолетам и танкам подстать
Нет, неправда, что души у нас очерствели
(Такова, мол, дорога бойца).
Под сукном грубошерстным солдатских шинелей
Так же трепетно бьются сердца.
Так же чутки и к ласке они и к обиде,
Так же вдруг в несчастье верны.
Тот умеет любить, кто умел ненавидеть
На седых пепелищах войны.
Я, признаться, сберечь не сумела шинели –
На пальто перешили служивую мне.
Было трудное время…. К тому же хотели
Мы скорее забыть о войне…
Я пальто из шинели давно износила,
Подарила я дочке с пилотки звезду.
Но коль сердце мое тебе нужно Россия,
Ты возьми его, как в 41 – м году.
«Судьбу поэтов моего поколения можно назвать одновременно и трагической, и счастливой. Трагической потому, что в наше отрочество, в наши дома и в наши такие еще не защищенные, такие ранимые души ворвалась война, неся смерть, страдание, разрушение. Счастливой потому, что, бросив нас в самую гущу народной трагедии, война сделала гражданскими даже самые интимные наши стихи. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».
Не знаю, где я нежности училась,
Об этом не расстраивай меня.
Растут в степи солдатские могилы,
Идет в шинели молодость моя
В моих глазах – обугленного трубы.
Пожары полыхают на Руси.
И снова нецелованные губы
Израненный парнишка закусил.
Нет! Мы с тобой узнали не по сводкам
Большого отступления страду.
Опять в огонь рванулись самоходки,
Я на броню вскочила на ходу.
А вечером над братской могилой
С опущенной стояли головой.
Не знаю, где я нежности училась, -
Быть может, на дороге фронтовой.
Есть, конечно, у Юлии Друниной и «просто стихи», стихи, не опаленные войной.
Ты – рядом, и все прекрасно:
И дождь, и холодный ветер,
Спасибо тебе, мой ясный,
За то, что ты есть на свете.
Спасибо за эти губы,
Спасибо за руки эти!
Спасибо, тебе, мой любимый,
За то, что ты есть на свете.
Ты – рядом, а ведь могли бы
Друг друга совсем не встретить.
Единственный мой, спасибо,
За то, что ты есть на свете!
Юлии казалось, что власть – это, прежде всего сила. «Я стала властью, а у меня никакой силы. Избиратели доверяют мне свои дела, я сижу, смотрю на них и думаю, что не оправдаю их доверия. Хлопочу, пишу в том или иное министерство, ведомство, район, округ. Не отвечают, как будто сговорились – не отвечать. Сила? Никакой. Я – беспомощна. И зачем я сижу по 10 -12 часов зале заседаний? И зачем я утверждена в этой липовой должности? Кому–то это нужно, для какой – то опасной игры. Видимость власти, и только».
Юлия Друнина стала секретарем Союза писателей, но не смогла участвовать в бесконечных ссорах, устала от интриг.
Она много писала, но…жизнь постепенно теряла для нее смысл. Все чаще обращается Юлия в прошлое, там ищет утешения, пытается заглушить будни воспоминаниями.
Она никак не хотела расстаться с юностью, прежде всего с фронтовой юностью, не хотела отставать от нее. Николай Старшинов вспоминает: «Второй ее муж – Алексей Яковлевич Каплер – относится к Юлии очень трогательно, заменял ей мамку и няньку, и отца. Все заботы по быту брал на себя. Но после смерти Каплера, лишившись его опеки, она, по – моему, оказалась в растерянности. У нее было немалое хозяйство – большая квартира, дача, машина, гараж. За этим всем надо было следить, постоянно прилагать усилия, чтобы поддерживать порядок. А этого делать она не умела, не привыкла. Ну, а переломить себя в таком возрасте было уже очень трудно, вернее – невозможно».