В ту пору, как сообщает Вольтер, стансы вставляли в большинство трагедий, но актеры их не читали, полагая, что это нарушает единообразие речи сценических героев.
Кастильский дворянин дон Ариас пытается от имени короля образумить графа Гормаса и заставить его извиниться перед оскорбленным им человеком. Граф противится. Снова развертывается политический диспут, и темой его является идея абсолютизма. Непокорный вассал оправдывает свое право на неподчинение королю. «Частичное неподчинение не столь великое преступление», – говорит он, спесиво напоминая о своих заслугах перед государством, «Когда бы не я, скипетр выпал бы из его рук, – отзывается Гормас о короле. – Он сам слишком нуждается во мне, и моя голова, падая с плеч/ унесет за собой и его корону». Так рассуждали те непокорные аристократы, замки которых были разрушены приказом Ришелье и головы которых пали под мечом его правосудия. Устами корнелевского Гормаса говорила современная поэту феодальная оппозиция. Корнель вложил в уста своего героя отнюдь не случайно высокомерную фразу: «Когда погибну я, погибнет вся держава». Дворянин Ариас защищает принцип абсолютной власти.
Изящным, поистине галантным диспутом начинается поединок между Родриго и Гормасом. Родриго не может ненавидеть отца своей возлюбленной, Гормас не может не питать чувств симпатии к юноше, который любит его дочь. Поэтому столь различен тон спора между доном Диего и Гормасом в первом акте и между Гормасом и Родриго во втором. Там Гормас груб, невоздержан от обуявших его спеси и зависти, здесь он скорее печален от мысли, что навсегда разбивает мечту своей дочери. Поединок совершается за пределами сцены. О событиях лишь рассказывается на сцене, и показываются последствия их, так или иначе отражающиеся на судьбах людей.
На сцене Химена и инфанта. Они знают лишь о ссоре отцов и предвидят страшные беды. Химена клянет человеческое честолюбие, толкающее даже лучших людей на совершение несправедливостей. Инфанта утешает девушку, говорит, что стоит ей сказать лишь слова два Родриго, и юноша подчинится ей, поединка не будет, а там их счастливый союз заставит помириться и отцов. Но может ли Химена во имя любви увлекать Сида на путь позора? Девушка перед страшной дилеммой, ни один исход не может радовать ее. Если Родриго исполнит ее просьбу, – что скажут о нем люди? Если подчинится велению долга, значит, конец любви.
Пришедший паж пресекает мучительные раздумья: Родриго и Гормас удалились из дворца одни, волнуясь и споря. Сомнений нет, один из них падет от руки другого. Несчастная инфанта уже лелеет эгоистическую мечту о возможном счастье и для нее, но, пристыженная Леонорой, приходит в ужас от собственных планов: «Я безумна, рассудок мой расстроен». Корнель вывел на сцену и короля Кастилии, Фернандо, вывел для того, чтобы в третий раз заговорить об абсолютизме.
«Боги праведные, храбрый слуга так мало почитает меня, так мало заботится о том, чтоб угодить мне! Оскорбляет дона Диего, презирает своего короля! В моем дворце диктует мне законы! Кто б ни был он – смелый солдат, великий полководец, – я сумею сбить с него высокомерную спесь; да будь он сама доблесть, бог сражений, – он узнает, что значит неповиновение!»
И это говорит король в минуту отчаянного положения государства. Наступают мавры, и каждый воин, тем более такой отважный, как Гормас, необходим стране. Вольтер порицал здесь Корнеля за неверное, по его мнению, ведение драматургического конфликта. «Разве не крупная ошибка говорить столь безразлично о государственной опасности? Разве не было бы более благородно начать с изображения глубокого беспокойства короля по случаю нашествия мавров, а потом уже говорить о его не менее серьезном смущении перед необходимостью наказать графа, услуги которого в данной обстановке были бы столь полезны? Разве не был бы достигнут больший театральный эффект, когда на реплику короля: «Все надежды я возлагаю только на графа» – ответил бы некто вошедший: «Граф умер»? И это не придало бы разве еще большей цены услуге Родриго, которую тот вслед за тем окажет, совершив подвиг более значительный, чем ожидали бы от графа?»
Нельзя не согласиться с Вольтером, это было бы интересно, эффектно, но это не была бы пьеса идеолога абсолютизма Корнеля, а пьеса просветителя Вольтера. Для просветителя Вольтера здесь важно было подчеркнуть народно-гражданские мотивы, для Корнеля – утвердить идею абсолютной власти. На этом зиждется весь конфликт трагедии. Гормас – своевольный феодал, не признававший авторитета королевской власти, – отсюда все несчастья: признай Гормас с самого начала решение короля не подлежащим обсуждению, как советовал ему благоразумный дон Диего, никакого конфликта не было бы.
Поэтому в описанной сцене Корнель на первое место ставит проступок Гормаса. Неповиновение королю трактуется здесь как более опасное зло, чем даже нашествие вражеских полчищ. Такая логика была, конечно, чужда просветителю Вольтеру.
За два первых акта влюбленные еще ни, разу не встретились на глазах у зрителя. В третьем акте они встречаются, но при каких обстоятельствах! Гормас убит. Химена уже обратилась к королю, ища защиты и возмездия, на коленях моля казнить человека, убившего ее отца. «Кровь за кровь!» – восклицает она.
Химена требует смерти Родриго, но разве она ее хочет? Нет! Она обманывает себя. Молодой дворянин дон Санчо, влюбленный в нее, предлагает свои услуги: «Располагайте моей шпагой, чтоб наказать виновного! Располагайте моей любовью! Ваше приказание – и рука моя не дрогнет!» Что же отвечает Химена? С ее уст срывается одно лишь слово, брошенное в трагической рассеянности: «Несчастная!»
У нее спрашивают позволения и даже приказания убить самого дорогого ей человека. А может ли жизнь иметь для нее какой-либо смысл без Родриго? Она не говорит об этом, но то единственное слово, которое вырвалось у нее в ответ на предложение дона Санчо, полно глубочайшего трагизма, и зритель понял ее. Мастерство поэта сказывается подчас именно в таких гениальных находках. Вольтер оценил это мастерство. Читая трагедию, он оставил на полях следующую пометку: «Это слово «Несчастная!», которое она произносит, почти не слушая его (дона Санчо), великолепно». Химена говорит с Эльвирой, своей наперсницей, и ей поверяет свои тайные чувства. «Я требую его головы, но содрогаюсь от мысли, что могу получить ее!» – «Так вы его еще любите?» – спрашивает Эльвира. «Люблю? Это слишком мало, Эльвира, – я его обожаю». «Его преследовать, его погубить – и умереть» – вот решение Химепы.
Родриго сам идет в дом своей возлюбленной. «Зачем, куда пришел ты, несчастный!» – останавливает его Эльвира. «К моему судье, и мой судья – любовь», – отвечает юноша.
Современники Корнеля упрекали его за нарушение здесь единства места. Зачем привел он своего героя в дом Химены? Разве не могли молодые люди встретиться во дворце короля? Так спрашивали строгие блюстители классицистических норм, и даже Вольтер порицал здесь драматурга. Но тонкий поэтический такт, проявленный Корнелем, не может быть оспорен. Произойди случайная встреча влюбленных во дворце, что говорил бы там Родриго? Что он любит, что он несчастен… Но разве слова его имели бы там такую силу, как здесь, в доме Химены? Не убегать, не скрываться от преследований, а прийти самому к человеку, которому принес он столько горя, прийти, как к судье, и молча дать ему в руки орудие казни. Это действительно сильно, и Кор-нель, нарушая классицистические правила, шел за велением своей поэтической интуиции, которая оказалась куда вернее ученых догм.
Встреча влюбленных полна смятения и подлинного человеческого горя. Нельзя говорить здесь о драматическом диалоге, это скорее великолепный дуэт, сочетающий поэтическую лирику чувств с восхитительной мелодией стиха. В XVII в. трагедия во многом напоминала оперу. Стихи читались нараспев, зрители подчас знали их наизусть и любили их, как ныне знают и любят отдельные оперные арии. Случилось однажды актеру Барону изменить стихи Корнеля в его трагедии «Никомед» (актер хотел их несколько подправить), зрители партера тотчас же прервали его и хором проскандировали подлинный корнелевский текст. (Партер в XVII в. заполнялся обычно простым людом.)
Химена гонит от себя Родриго, негодует, но, когда тот предлагает ей убить его и протягивает ей шпагу, она боится прикоснуться к ней.
Молодые люди никнут под тяжестью навязанных им этических норм. Химена с некоторым рационалистическим педантизмом рассуждает: «Твоей смертью я должна удостоиться тебя». Это слишком отвлеченно и умозрительно, от сердца же идет простая и печальная истина: «Сколько страданий и слез будут стоить нам наши отцы!»
После этой волнующей сцены встречи двух влюбленных перед зрителем предстает отец Родриго, дон Диего. Он вне себя от счастья, что его седины отомщены, что оскорбитель убит, и мысль о страданиях сына не приходит ему в голову. Когда Родриго говорит ему, что отдал ему все самое дорогое для себя, что вернул ему все то, что должен был как сын, старик не может понять его. Он рассуждает со всей холодностью старческой логики: «У нас одна честь, но столько любовниц! Любовь – лишь забава, честь – это долг!»
Итак, два молодых существа страдают. Зритель желает им от всей души счастья, однако и его, зрителя, покоробило бы, если бы Химена позабыла смерть отца и приняла ласку от погубивших его рук. Должно произойти что-то большое, грандиозное, величественное, что оправдало бы решение Химены простить Родриго. Что же может быть большее для патриота-драматурга и патриота-зрителя, чем избавление родины и народа от какой-либо большой беды? И Корнель дает такое искупление своему герою.
Во главе народного ополчения отправился Родриго навстречу вторгшимся врагам. И вот уже народная молва трубит о его подвигах. Мавры разбиты, два короля взяты в плен, и это сделал смелый Сид.
Родриго пылко и красочно рассказывает о битве. Не только дерзостную отвагу проявили войска его, но и тонкую военную хитрость. Враг отбивается упорно, но мог ли он сдержать яростную атаку тех, кто защищал свой родной дом! Родриго славит безымянных героев.