Трагедия начинается с двух диалогов, следующих один за другим: супруга младшего Горация Сабина, а затем сестра Горация Камилла говорят с Юлией. Роль Юлии, служебная, никакого влияния на ход действия не имеющая, заключается в том, чтобы участвовать в диалогах, подавать реплики собеседницам, содействуя таким образом развитию их мыслей, да иногда сообщать о том, что совершается за сценой. Подобные роли имеются почти во всех классицистических пьесах. Нельзя не отметить это как существенный недостаток. Сабина говорит о тупике, в какой поставлена она событиями дня. Она жена римлянина и, следовательно, должна желать поражения своей родины; но там ее родные, близкие ей люди. Если она поддастся родственным чувствам, то какой предательницей будет выглядеть по отношению к своему мужу и своей второй родине! «Альба, город моего первого дыхания, моей первой любви, Альба, моя дорогая родина! Когда между тобой и нами я вижу открытую войну, страшат меня и победа и поражение!».
Вольтер был в восторге от этих строк. Придирчиво судя каждое слово драматурга и часто обвиняя его в искусственности и напыщенной холодности, здесь он отдает ему должное. «Посмотрите, насколько эти стихи превосходят те, что вначале, – ни общих мест, ни пустых сентенций, ничего изысканного ни в мыслях, ни в выражениях. «Альба, моя дорогая родина!» – это говорит сама природа! Сравнение Корнеля с ним же самим лучше воспитывает наш вкус, нежели все ученые диссертации и поэтики».
Подобные же чувства высказывает и дочь Горация-старшего – Камилла. Гордая девушка уже не верит в счастье. Каков бы ни был финал, он не даст ей радости, она не будет женой пи победителя Рима (сможет ли она, римлянка, вынести поражение родного города?), ни раба его. Таковы женщины в трагедиях Корнеля. Они любят сильно и преданно, но не поступятся своим патриотическим долгом во имя чувств.
Каковы же мужчины? На сцене два будущих противника – младший Гораций и жених его сестры, Куриаций. Гораций счастлив, что на него и на его братьев возложена почетная задача. Куриаций печалится.
Различны характеры героев. Куриаций мягче. Он горюет о том, что война разделила их, что долг и чувства вступили в спор тяжелый. «Чего ждет родина, того боится дружба!» Гораций же не знает сомнений. Жизнь, любовь, дружба – все готов пожертвовать он родине без колебаний и без жалоб. Итак, своей собственной рукой они должны приносить кровавую жертву родине, убивать друзей, почти братьев. «Все самое ужасное, дикое, жестокое – ничто в сравнении с той честью, что нам оказана», – восклицает Куриаций в смятении. Но Горация это нисколько не смущает. Он рассуждает: ради общего дела победить врага-незнакомца – это нехитрая обязанность. Это, конечно, заслуга, но заслуга обычная; тысячи так делали, тысячи так будут делать. Умереть за родину – почетная участь, к тому стремятся толпы. Но погубить то, что любишь, вступить в бой с тем, кто для тебя второе «я», и, разрывая свои дорогие связи, с оружием пойти на тех, чью кровь хотел бы искупить своей жизнью, – такая доблесть присуща лишь немногим.
Но в твердости твоей есть варварства приметы. Кто б, самый доблестный, возликовал о том, Что к славе он идет столь роковым путем?
Бессмертье сладостно в дыму ее чудесном, Но я бы предпочел остаться неизвестным,– говорит Горацию Куриаций.
Куриаций – патриот не менее Горация. Он не думает отступать от своего долга, но исполнит его не с гордым притязанием на бессмертие, как Гораций, а с печальным чувством необходимости. Он не может радоваться тому, что на его долю выпадет честь спасти родину ценой гибели близких ему лиц, гибели от его рук:
Я, скорбной честью горд, не стал бы отступать,
Мне дружбы нашей жаль, хоть радует награда.
А если большего мученья Риму надо,–
То я не римлянин, и потому во мне
Все человечное угасло не совсем.
Для родины он сделает столько же, сколько и Гораций, сердце его так же твердо, но он человек и не может не содрогаться от ужаса, поднимая руку на брата своей возлюбленной, на мужа своей сестры. «Если Рим требует еще большей доблести, то мне остается только благодарить богов за то, что я не римлянин, чтобы сохранить в душе хоть частичку человечности». Это место – сильнейшее в пьесе. Как свидетельствует Вольтер, слова Куриация производили потрясающее впечатление на публику и стали крылатыми. Гораций не хочет понять Куриация. Без сомнений и душевных тревог, с солдатской исполнительностью он заявляет:
Вот, Рим избрал меня, – о чем же размышлять? Я, муж твоей сестры, теперь иду на брата, Но гордой радостью душа моя объята. Закончим разговор бесцельный и пустой: Избранник Альбы, ты – отныне мне чужой.
Гораций благороден. Он хочет, чтобы его жена Сабина в случае его смерти по-прежнему любила бы своего брата, пусть и в несчастьях она остается «римлянкой». Гораций говорит и сестре своей, чтоб не глядела на жениха как на убийцу брата.
Не уступает в решимости Горацию и Куриаций. В долгом и красноречивом разговоре с Камиллой Куриаций доказывает ей, что долг превыше любви. Камилла пытается отговорить жениха от поединка с братом. «Ты можешь, значит, жестокий, подать мне его голову и просить моей руки как награды за твою победу!» Куриаций с печальной решимостью отвечает ей: «Прежде чем вам, я принадлежу моей родине».
Сабина, жена Горация и сестра Куриация, зовет дорогих ей людей на братоубийственный бой.
Как! Вы вздыхаете? Бледнеют ваши лица? Что испугало вас? И это – храбрецы, Враждебных городов отважные бойцы? –
обращается она к мужу и брату, из которых один должен сейчас погибнуть, сраженный другим. Высочайшей патетики достигает здесь стих Корнеля. Перед зрителем предстают поистине гиганты воли, «стальные сердца». Принять смертельный удар от любящей руки или нанести смертельный удар любимому человеку во имя святых идеалов родины – трагично и возвышенно. И восхищенные и растроганные противники могут лишь восклицать: «О, жена моя! О, сестра моя!»
Благословить сыновей на славный бой пришел и старый Публий Гораций. «Идите, ваши братья вас ждут, думайте только о долге перед родиной». «Какое прости скажу я вам? С какими чувствами? – обращается к старику Куриаций, жених его дочери и теперь смертельный противник его сыновей. – Исполните свой долг, все остальное в воле бога!»
Битва Горациев и Куриациев происходит за сценой. События совершаются там, их следствия и их оценка – на сцене. Все погибли, кроме одного из Горациев. Он принес победу своему городу.
На этом, казалось бы, и должна закончиться трагедия. Справедливо заметил Вольтер: «Здесь и конец пьесы, действие полностью исчерпано. Речь шла о победе – она достигнута, о судьбе Рима – она решена». Однако Корнель не закончил на этом свою трагедию и более полутора акта посвятил другому событию. Радостный, победоносный, еще полный воинственного возбуждения, Гораций, возвращаясь с поля боя, встречает сестру свою Камиллу. Он ждет восторженного привета, радости, благодарности за победу – его встречают стенаниями и слезами, Камилла оплакивает своего погибшего жениха. Гораций возмущен. Как можно плакать в такую минуту? Слезы в момент национального торжества оскорбительны. И это приводит в негодование несчастную девушку:
О, кровожадный тигр! А я – рыдать не смею! Мне – смерть его принять и восхищаться ею, Чтоб гнусное твое прославить торжество….
И Гораций убивает в гневе свою недостаточно, по его мнению, преданную родине сестру. Вот к чему привел молодого героя неистовый фанатизм. Он стал преступником. Все восхищались им – все горестно отворачиваются от него теперь. И в глазах зрителя, уже простившего ему ради блистательного героизма, проявленного им, его спор с Куриацием, обаяние его теперь померкло. Пусть совершается суд над ним, пусть король, порицая его поступок, выносит ему помилование в благодарность за важную услугу, оказанную государству, – облик его уже никогда не будет так безупречен и чист, как раньше. «Убив ее, ты обесчестил свою руку», – говорит ему его отец. Горация осуждает и его жена Сабина. Она повторяет, по сути дела, то, что когда ей говорил Горацию Куриаций: …доблесть римскую отвергну я, конечно, Когда велит она мне стать бесчеловечным.
Сцены убийства Камиллы и суда над Горацием вызывали много критических замечаний как при жизни автора, так и позднее. Доблесть древнего римлянина, как она запечатлена в легенде, казалась в новые времена слишком свирепой. Даже Макиавелли осуждал римлян за то, что они не поступили с Горацием по всей строгости своих законов, применяемых к убийцам. Эти сцены к тому же нарушали единство действия, как его понимали в дни Корнеля. К тому же убийство Камиллы совершалось в спектакле на глазах у зрителей, а не за сценой, как обычно было в театральной практике классицизма. Это еще более шокировало современников драматурга. И тем не менее Корнель не изменил ни строчки в своей трагедии. Чем объяснить такое его упорство? Неужели непременным желанием поставить принцип государственности над всеми остальными нравственными нормами? В заключительной речи короля, прощающего Горация, есть как будто подтверждение этого:
Живи, Гораций, живи, благородный воин.
Твоя доблесть смягчает твою вину.
Ты совершил преступление, поддавшись высокому порыву…
Живи, чтобы служить государству…
Однако эта заключительная реплика слишком слаба и бесцветна в сравнении со всем предшествующим ходом действия, в котором фанатическая нетерпимость Горация, доведшая его до преступления, постоянно и всячески подчеркивалась и выделялась автором.
Критики Корнеля не заметили того, что главным сценическим нервом в его пьесе было не единоборство двух городов, а тот нравственный конфликт, который при этом возник между Горацием и Куриацием. Вокруг этого конфликта группируются все элементы сценического действия, и если бы Корнель послушал своих критиков и опустил сцены убийства Камиллы и суда над Горацием, он свел бы на нет философское содержание своего произведения.