Лесковский цикл о праведниках и народная культура (стр. 3 из 4)

Лесков в византийских легендах "интернационализирует" тему праведничества, переводит ее во вселенскую плоскость. Мечта писателя о всеобщей гармонии, царстве разума, добра и света получает дальнейшее, углубленное развитие в притчах о блудницах, разбойниках, скоморохах Александрии и Дамаска первых веков христианства.

Пролог—старинный литературный сборник, в котором повести, сказания, жития распределены по 366 дням древнерусского года, с первого сентября по тридцать первое августа. Уже в XIII веке он стал одной из популярнейших книг на Руси. Печатный Пролог многократно переиздавался, начиная с. 1641 года. К рассказам Пролога часто обращались писатели нового времени: А. Н. Радищев, В. А. Жуковский, Н.М. Карамзин, А. С. Пушкин, Н. А. Некрасов. Высоко ценил Пролог Л. Н. Толстой. Книга послужила источником многих произведений писателя, на что сочувственно откликнулся Лесков, защищая Толстого от нападок ревнителей благочестия в статье "Лучший богомолец", и одновременно давая свой "пересказ" одной из притч ("Повесть о богоугодном дровоколе") Именно Толстой вдохновил Лескова, побудив обратиться к Прологу. Большинство легенд Лескова вышли в издательстве "Посредник", куда они и предназначались как чтение для народа, что, бесспорно, было с просветительской точки зрения разумно, отвечало вкусам и традиционным интересам простолюдина. "Дух житийских сказаний, — подчеркивал Лесков,— ближе знаком нашему... простолюдину. Он усвояется простонародьем по устным рассказам, часто очень попорченным в устной передаче, но зерно той идеи, из которой развилось повествование, всегда в нем сохранено".

В эпилоге "Сказания о Федоре-христианине..." Лесков очертил характер и педагогическую цель предпринятого им "нового изложения" старинной притчи. "Повесть эта не есть баснословие, измышленное досугом писателя. Это есть истинная история, в древние годы действительно бывшая и в давние же годы писанная... Ныне она от старых записей взята и в новом изложении подается для возможного удовольствия друзей мира и человеколюбия, оскорбляемых нестерпимым дыханием братоненавидения и злопомнения".

Лесков, однако, вовсе не ограничился пересказом "старых записей". Он всего лишь воспользовался фабулой притчи, да и в нее внес немаловажные изменения. В остальном "Сказание" — оригинальное художественное творение Лескова, по сути, чисто внешне соприкасающееся с рассказом Пролога. Горячий противник национальной религиозной розни, Лесков темпераментно отстаивает здесь, как и в других легендах, единство человеческого рода, воюя "не с плотью и кровью, а с тьмою века, — с духами злобы, живущими на земле". Вероучителям — младопитателю и меламеду он противопоставляет грека Панфила (по-гречески: "Всеми любимый") "старого эллинского научения". Этот умный и справедливый человек стремился к тому, "чтоб' у детей в постижении разума никакого разделения не было, а больше бы крепли любовь и согласие", "не только учил их по книгам, но и на словах давал всем правильные наставления к жизни, чтобы никто один другого не уничижал, и никто друг над другом ничем не превозносился".

Лесков решительно осовременивает сюжеты и образы притч Пролога. Симптоматично то, как он сочувственно воспринял "Иро

диаду" и "Искушение св. Антония" Г. Флобера: "Это буквально был вспрыск свежей струи из-под седого, мхом обросшего камня. Одни сравнения Иоанна с придворными проповедниками нашего времени как ожгли глаза всем, кто хотел в это всмотреться". И в свои ближневосточные и "африканские" легенды писатель постоянно и' обильно вводит злободневные мотивы. Сжатая панорамная картина византийских нравов, открывающая повесть "Скоморох Памфалон", несомненно, имеет самое непосредственное отношение к России 1880-х годов: "Как сверху, так и снизу все общество было испорчено порчей". "Катехизатор" в "Прекрасной Азе", младопитатель в "Сказании о Федоре-христианине..." с его фанатичной религиозной нетерпимостью, римский папа, патриархи едесский, цареградский, иерусалимский, антиохийский, единодушные в презрении и вражде к варварам в "Совестном Даниле" ("все сказали, что убить иноверца и обидчика это вовсе не грех, и что... совсем не о чем скорбеть, что он убил варвара"), епископ в проложном романе "Гора", то есть высшее духовенство и церковный клир гневно, сатирически изображены Лесковым. То были прямые нападки на институт церкви. Современники безошибочно узнали в легендарных владыках вполне реальные русские фигуры: не только московского митрополита Филарета, но и обер-прокурора святейшего Синода К. П. Победоносцева, которого Лесков в письмах и устных беседах неизменно называл Лампадоносцевым или Лампадоносцем. Неудивительно, что легенды встретили' энергичное противодействие русской цензуры. Они вызвали крайнее неодобрение Победоносцева, возможно, усмотревшего в образе младопитателя из "Сказания о Федоре-христианине..." и личный выпад против себя. По мнению обер-прокурора Синода, Лесков был коварный враг православной церкви и "вредный" писатель.

Антицерковные мотивы в проложных повестях органично переплетались с антигосударственными. Сожженный заживо в Иродовой темнице разбойник Анастас кричит похотливому епарху (византийскому губернатору) Милию: "Ты самый лютый злодей аскалонский!" Темничнику Раввуле, скорописцу Евлогию, циничному, отвратительному доимщику Тивуртию в "Аскалонском злодее", вельможам, купцам, ростовщикам в других повестях Лесков противополагает мир отверженных и несчастных. Здесь он обретает своих праведников. Спасенная Тения не без грусти заключает, вспоминая недавние коллизии страшной и неравной борьбы, в которой сломался даже муж-христианин, что поддержали ее лишь "те, которые сами жить не думали: один был отшельник в могиле, а другой — обреченный на смерть Анастас". Памфалона прогнали высокомерные подруги Магны Таора и Фотина, а Сильвия-дева приказала слугам побить медным прутом жалкого лицедея. Откликнулась на мольбу о помощи Магне гетера Азелла, а в "Прекрасной Азе" береговая блудница поделилась с героиней циновкой и прикрыла от ночной стужи одеждой

Праведники легенд Лескова подобно Памфалону (эта "дегтярная бочка", "негодная тварь", развлекающая гетер и их клиентов) не могут "о своей душе думать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь". Веселый и беззаботный шут из повести, в которой, по словам автора "нет ничего религиозного,—до того, что даже не упоминается ни про евангелие, ни про церковь, ни про попа, ни про дьякона, ни про звонаря", преподносит спасительный урок Ермию. Лесков едко иронизирует над отшельническим подвигом столпника, тонко опровергает его мизантропический приговор: "Весь мир лежит во зле". Карикатурен и нелеп внешний облик старца. "Полинявший пустынник" с потешным синим хохолком превратился в идеального партнера скомороха. Многолетние молитвы и размышления о боге и людях привели бывшего епарха только к отчаянию. Все его столпничество и отшельничество — ложь, гордыня и самомнение, в чем Ермия убедил безыскусный и правдивый рассказ Памфалона. Ермий возвращается к людям, так как знает теперь, что "птицы должны жить в скале, а человек должен служить человеку".

Лесков и в византийских легендах держится "перстного и земного". Правда, старец-молчальник Фермуфий ("Аскалонский злодей") призывает обратить взоры к небу ("Храни чистоту! Вверх гляди, вверх!"), укрепляя Тению в намерении остаться верной супружескому долгу, а не "разлиться ручьем" ради блага близких, как ей советуют все. Но как-то холодно звучат монологи благочестивой язычницы, и, напротив, с подлинным вдохновением, броско обрисованы общедоступные красавицы "труппы" Сергия, исполняющие сладострастные танцы с "исканием осы, залетевшей в одежду", Иродова темница, ритуальное грехопадение "в честь Диониса и богини Изиды". В "Аскалонском злодее", "Горе" проложиый рассказ перерастает в историческую повесть и роман.

Судя по обзору "Легендарные характеры", Лесков задумал создать несколько томов византийских легенд и повестей. Осуществил замысел писатель лишь частично. Как бы далеко ни уходил Лесков в новых переложениях притч от источника, сам по себе жанр проложных сказаний все-таки сковывал его творческие возможности. Лескова неодолимо притягивала современность, животрепещущие, "проклятые" русские вопросы, на которые он испытывал потребность откликнуться прямо и не в "историческом роде". В 1890-е годы "розыск" праведников явно отошел на задний план в творчестве писателя. "Мои последние произведения о русском обществе, — передает слова Лескова Фаресов, — весьма жестоки. "Загон", "Зимний день", "Дама и фефела"... эти вещи не нравятся публике... Да я и не хочу нравиться... Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает.. .Я хочу бичевать ее и мучить. Роман становится обвинительным актом над жизнью".