Известно, что Тарас Григорьевич учился грамоте у местного дьячка. После изучения «азбуковника» Тарас Григорьевич перешел к чтению псалтыри. Пришедши домой после уроков, Шевченко подолгу просиживал над псалмами, любуясь их поэзией, декламируя их вслух.
Отношения покойного поэта к родителям... отличались искреннею нежностью. Особенно поэт любил свою мать, которая чрезвычайно его жалела...
Десятилетний поэт любил слушать рассказы стариков о прошлом своей родины...
Любил также будущий поэт слушать песни. Часто прятался он в садах, чтобы слушать песни... Будущий поэт любил расспрашивать мальчиков, работавших у попов на барщине, о том, кто из них что работал, сколько заплатили за работу, как с кем обращались... Пострадавших будущий поэт приглашал к себе в ближайший праздник для детской игры и был с ними особенно любезен.
Значение Шевченка до сих пор еще не выяснено вполне, и мы даже не имеем удовлетворительной его биографии. Очерк жизни Шевченка, составленный г. Масловым и представляющий пока лучшую биографию поэта, не лишен многих промахов, главным образом, вследствие недостатка материалов.
Наиболее материалов для биографии Шевченка находится в «Основе», но и там, к сожалению, недостает весьма многого: дневник поэта напечатан с большими пропусками, а из писем его помещены только адресованные им к родственникам и к некоторым писателям того времени. Между тем Шевченко вел переписку с разными лицами, у которых письма его, без сомнения, должны были сохраниться, доказательством чему могут служить... письма, найденные мною недавно в Полтаве у одного товарища Шевченка по Академии — г. Ткаченка. Занимаясь в Академии художеств, г. Ткаченко долго жил на одной квартире с Шевченком; часто приходилось землякам переносить неудобства петербургской жизни, и множество пережитых ими впечатлений связало их чувством товарищеской симпатии. Г. Ткаченко был так добр, что охотно рассказывал мне о своем любимом товарище, хотя из этих рассказов я узнал, к сожалению, мало нового. «Лицо у Шевченка, — говорил мне г. Ткаченко, — было не красиво, но выражение его показывало в этом человеке присутствие великого ума. Когда он говорил с женщинами, лицо его делалось необыкновенно приятным. Женщины его очень любили. Шевченко не был живописцем и под конец жизни сам сознал это; впрочем, композитор он был отличный. Исполнение далеко не соответствовало предначертанному плану, и не раз он плакал, неудачно рисуя картину, отлично им задуманную. В церкви полтавской военной гимназии есть образ царицы Александры, рисованный Шевченком; иконостас был заказан в Петербурге в то время, как он был учеником Академии. Впрочем, это был вечный ученик, вечный труженик, вечный страдалец».
В 1840 г. Шевченко в первый раз издал сборник своих стихотворений, который сделался скоро весьма популярным, особенно в Южной Руси. Тогдашняя южнорусская молодежь заучивала на память стихи Шевченка, которые, кроме изданной книги, расходились по Южной Руси во множестве тетрадок, с удовольствием переписываемых; альбомы даже сельских барышень наполнялись стихотворениями Шевченка, рядом с стихотворениями Пушкина и Лермонтова.
Весьма замечательно то обстоятельство, что иной раз прежде выхода в свет сочинения Шевченка были уже известны по хуторам Южной Руси. Так, в 1857 году г. Кулиш нашел поэму «Наймичку» в затасканном и весьма неправильно исписанном альбоме какой-то уединенной мечтательницы, а может быть, и веселой подруги целого общества сельских красавиц *. До тех пор г. Кулиш ничего не знал об этой поэме, и самое имя автора ее было тогда ему не известно.
Такая любовь к Шевченке совершенно понятна: он был выразителем народных чувств и умел выразить их с неподражаемою простотою и силою.
Поэтому не удивительно, что в Южной Руси существует о Шевченке много рассказов и анекдотов. В них часто попадается вымысел, но тем не менее они уже важны потому, что показывают, как относится к поэту народ, на языке которого он писал и к которому с такою любовью относился. Между тем на такие рассказы и анекдоты биографы Шевченка до сих пор совершенно не обращали внимания.
[В то время вся Академия [художеств] фанатически была увлечена Брюлловым; он сосредоточивал на себе все внимание, ни о чем больше не говорили, как о нем. Все академисты, от мала до велика, горели одним желанием: попасть в ученики к Брюллову...]
В числе учеников Брюллова находился в то время Т. Г. Шевченко, с которым, сам не знаю как, я близко сошелся, несмотря на значительную разницу лет. Тарасу Григорьевичу было тогда лет тридцать, может быть, больше; он жил в одной из линий Васильевского острова и занимал вместе с каким-то офицером крошечную квартиру. Я посещал его довольно часто и постоянно заставал за работой над какою-нибудь акварелью — единственным его средством к существованию. Сколько помню, Шевченко был тогда постоянно в веселом настроении духа; я ходил слушать его забавные рассказы и смеялся детским, простодушным смехом.
В 1844 году я поступил в Академию художеств; тогда же Тарас Григорьевич за исполненную им программу «Мальчик с собачкою» получил звание художника. Я, подобно многим нашим землякам, стремящимся к художественному образованию, приехал в столицу с ничтожными денежными средствами. В таком положении обыкновенно сближаешься с подобными же себе товарищами и устраиваешь жизнь свою сообща, как можно проще, и вот, сойдясь с такими же тремя юношами — Карпом, Гудовским и Роговым, — мы заняли в доме Бема на Васильевском острове в 1-й линии весьма скромное помещение, состоящее из одной проходной комнаты с перегородкой. За перегородкой жили мы четверо, а налево, не доходя до перегородки, вела дверь в другую комнату, которую занимал Тарас Григорьевич. Это была уютная комнатка с одним окном, убранная заботливой женской рукою кисейными занавесками. Мы, как новички, только что поступившие в Академию, смотрели на Тараса Григорьевича с подобострастием; в наших глазах это был уже законченный художник и притом еще поэт, получивший уже среди малороссов известность. Случалось, что Тарас Григорьевич, когда, бывало, захочется отвести душу народной песней, выходил к нам за перегородку, садился на единственный стоявший в комнате деревянный диван и говаривал: «А нуте, хлопцы, заспиваем!» Карпо брал свою скрипку, Гудовский держал баса — и при помощи наших молодых тогда голосов песня лилась, и мы забывали нашу тяжелую нужду. Чаще всего при этом пели песню из сочинений Тараса Григорьевича: «Ой повій, вітре, з великого лугу, та розвій нашу тугу», эту песню он и сам пел с нами и руководил пением, и напев к ней был им же сочинен, пели, конечно, без нот. Тарас Григорьевич в то время был в дружественных отношених с Брюлловым К. П., у которого часто собирались два брата Кукольника, вечера у них кончались не всегда благополучно. Брюллов наконец не выдержал и, разойдясь с Кукольниками, впоследствии говаривал: «Черт бы их побрал, я чуть не сделался через них горьким пьяницей». К тому же времени относятся и шалости Брюллова карандашом: так, в альбоме Тараса Григорьевича я видел карикатуру, начерченную Брюлловым, где Тарас Григорьевич изображен с растопыренными пальцами, за ногтями которых была намазана чернейшая грязь; в том же альбоме было много эскизов друга Тараса Григорьевича — Штернберга (из Диканьки), необыкновенно талантливого молодого человека, отправленного за границу для усовершенствования и там, к сожалению, умершего. Из числа эскизов Тараса Григорьевича в этом альбоме лучшим был «Король Лир», нарисованный сепией. Энергическая фигура короля была почти в нагом виде, с факелом в руках, в припадке безумия бегущего поджечь свой дворец. В таком положении мне никогда не случалось видеть «Короля Лира» на сцене при выполнении этой роли лучшими артистами. Эскиз Тараса Григорьевича производил сильное впечатление и но эффектному освещению. Тарас Григорьевич готовился его исполнить, но неблагоприятные обстоятельства тому воспрепятствовали; тут же был эскиз «Мальчик с собачкой», за исполнение которого он получил звание художника.
Хотя Тарас Григорьевич как поэт пользовался уже большою популярностью в среде своих земляков, но великороссы, ученики Академии, не понимая малороссийского языка, не могли ценить его поэтического таланта. Около 47 года Тарас Григорьевич предпринял издание альбома «Живописная Украина», которого была выпущена одна тетрадь в небольшом количестве экземпляров, тетрадь эта состояла из четырех рисунков: «Дары в Чигирине», «Подача рушников», третьего не помню и четвертый — «Судная рада» (гравированные самим Тарасом Григорьевичем иглой на меди). На этом последнем рисунке с удивительною верностью схвачены экспрессии наших заспоривших на сходке земляков; в числе их изображен, по-видимому, старшина, который, потупив глаза в землю, тычет палочкою в кизяк. Под картиною написано: «Се діло треба розжувать». Теперь это рассказывается как анекдот, и я хочу восстановить в памяти, откуда он взят и кто творец этого сюжета. Издание это, как и вообще всякая другая его деятельность, вследствие ссылки Тараса Григорьевича прекратилось.
Тут уместно вспомнить, что Тарас Григорьевич первый у нас в России начал гравировать иглою на меди по способу и манере фламандцев XVII ст., придерживаясь манеры Рембрандта.
(Здесь автор воспоминаний показал присутствующим образец гравирования Рембрандта и гравюру «Компания», — как образец гравирования Тараса Григорьевича.)
Эта гравюра («Компания») подарена была мне самим Тарасом Григорьевичем в 1859 году. Тарас Григорьевич очень любил этот род гравирования, в котором достиг известной степени совершенства. Я видел в 59-м году у него в мастерской большой, 3/4 арш. в вышину, прекрасный рисунок — «Сосновый лес».
В 47-м году Тарас Григорьевич переселился в Киев преподавателем * при университете.
По возвращении Тараса Григорьевича в Петербург, ему было отведено в здании Академии помещение рядом с академическою церковью, состоящее из одной комнаты, разделенной на две части: на антресоли и мастерскую; на антресолях стояла его постель. В 59 году я был в Петербурге и посетил его в этой его квартире. При этой встрече я был поражен резкою переменою его внешности: это не был прежний широкоплечий, коренастый, с целыми волосами на голове мужчина в сером сюртуке, каким я его знал прежде, предо мною был совершенно исхудалый, лысый человек, без кровинки в лице, руки его сквозили до того, что видны были насквозь кости и жилы... Я чуть не прослезился.