Введение
1. Жизнь и творчество Владимира Набокова
2. «Защита Лужина» (В. Набоков) и «Большой шлем» (Л. Андреев)
3. Эмоциональное состояние Лужина во время игры
Заключение
Список литературы
Владимир Набоков оставил после себя, без преувеличения, огромное наследие. Только на русском языке им было написано восемь романов, несколько десятков рассказов (сборники «Возвращение Чорба», 1930; «Соглядатай», 1938; «Весна в Фиальте», 1956), сотни стихов, ряд пьес («Смерть», «Событие», «Изобретение вальса» и др.).
К этому нужно добавить обширное англоязычное творчество (с 1940 года) — романы «Действительная жизнь Себастьяна Найта», «Под знаком незаконнорожденных», «Пнин», «Ада», «Бледный огонь», «Лолита», «Прозрачные вещи», «Взгляни на Арлекина!», автобиографическую прозу, цикл лекций о русской литературе, книгу интервью «Твердые мнения», многочисленные переводы русской классики (чего стоит хотя бы его перевод «Евгения Онегина» в четырех томах, где три занимают приложения, в которых он, строка за строкой, прокомментировал весь пушкинский роман).
Тем знаменательнее (используя слова поэта) его «двусмысленная слава и недвусмысленный талант».
Цель данной работы – исследовать творчество В.Набокова, в частности роман «Защита Лужина».
Задачи:
- проследить жизненный и творческий путь Набокова;
- сопоставить роман Владимира Набокова и «Большой шлем» Леонида Андреева;
- провести исследование эмоционального состояния Лужина.
Родился Владимир Набоков в Санкт-Петербурге в 1899 году. Семейство Набоковых являлось одним из первых владельцев автомобилей в Петербурге. Это было одно из богатейших семейств; Владимир Дмитриевич был англоман: из английского магазина выписывались все дорогие и модные новинки, как, например, походные надувные ванны, не говоря о ракетках, велосипедах и прочем спортивном инвентаре, включая сачки для бабочек.
Все это прекрасно описано самим Набоковым в «Других берегах». И это немаловажно отметить как одну из черт его образования как прозаика.
Набоков сам называл себя «английским ребенком» — у него была своя англичанка, и ее язык сопутствовал ему с младенчества, как и язык матери. Французским он владел так же свободно. Так что все три языка он вывез еще из России пригодными как для общения, так и для писания. И этого барьера преодолевать ему не пришлось.
И все свои хобби — бабочки, шахматы, спорт — Набоков также вывез из Петербурга, из России, из своего детства.
Из России он прибыл в Англию, чтобы как бы продолжить (после Тенишевского училища) образование. В Кембридже (которому он посвятил страницы в «Подвиге» и «Других берегах») он ловил бабочек, играл в теннис, греб на лодке по каналам и изучал романские и славянские языки (учиться ему было как бы и нечему, и учение, надо полагать, давалось ему легко). Он окончил Кембридж за три года.
Память о России особенно сильно и непосредственно ощущается в стихах (Набоков еще в юности успел выпустить в 1914 и 1917 годах, на средства отца, две книжечки, но профессионально заявил себе как поэт в 20-е годы — сборники 1923 года «Гроздь» и «Горний путь»). Здесь мы встретим и по - набоковски пленительный русский пейзаж, и мысленное возвращение в счастливое и безмятежное петербургское детство, и просто признание в любви под кратким заглавием «Россия»:
Была ты и будешь... Таинственно созданная
из блеска и дымки твоих облаков.
Когда надо мною ночь плещется звездная,
я слышу твой реющий зов!
Ты — в сердце, Россия! Ты — цель и подножие,
ты — в ропоте крови, в смятенье мечты!
И мне ли плутать в этот век бездорожья?
Мне светишь по-прежнему ты.
Эти довольно непритязательные и искренние стихи написаны уже за гребнем великих тектонических перемен: в пору революции семья: Набоковых перебралась на юг (отец был членом так называемого Крымского правительства — «минимальным министром юстиции», как не без горечи иронизировал сам он).
В 1922 году от пули террориста погиб отец Набокова. В этот же год Набоков перебирается в Берлин.
Здесь в эмигрантской периодике (особенно же поначалу часто на страницах берлинской газеты «Руль», издаваемой покровительствующим Набокову И.В. Гессеном) появляются стихи и рассказ молодого писателя, взявшего псевдонимом имя райской птицы Сирин, а затем и романы, ставшие событием в русском Зарубежье, особенно с публикацией их в главном тогдашнем литературном журнале «Современные записки» (Париж).
Россией наполнены набоковские стихи «Билет», «Расстрел», «России»:
Слепец, я руки простираю
и все земное осязаю
через тебя страна моя.
Вот почему так счастлив я.
В прозе русское тоже ощутимо — и отчетливее в ранних произведениях, но уже вынужденно стесненных горькой эмиграцией пределах обитания: меблированные, без уюта, берлинские комнатки, убогие квартир внаем, бесконечные переезды, нелепый быт. Меблированное пространство эмиграции позволило Набокову видеть Россию лишь сновидение, миф, несбывшееся воспоминание.
Наиболее «русский» из романов Набокова, конечно, первый «Машенька», так как воспоминания Ганина об оставленной там, в России, любви, ее перепадов, жизнь памяти сильнее и реальнее опереточного берлинского пансионата Лидии Николаевны Дорн и его обитателей. Однако хотя «Машенька» не только самое «русское» и наиболее «традиционное», близкое канонам нашей литературы набоковское произведение, все же атмосфера некоей странности, призрачности бытия и здесь охватывает читателя.
Реальность и иллюзорность, правда, еще лишь слегка размыты, вещный мир и ощущения попеременно торжествуют друг над другом, не выводя победителя. Но медленное и едва ли не маниакальное воспоминание о чем-то, что невозможно вспомнить (словно после вынужденного пробуждения), преследует героя. Самая характерная черта, свойственная всем проходным персонажам Набокова: их максимальный эгоизм, нежелание считаться с «другими». Ганин жалеет не Машеньку и их любовь: он жалеет себя, того себя, которого не вернешь, как не вернешь молодости и России. И «реальная» Машенька, как не без оснований страшится он, жена тусклого и антипатичного соседа по пансионату Алферова, своим «вульгарным» появлением убьет хрупкое прошлое.
«Зачем я вообще пишу? — размышлял Набоков.— Чтобы получать удовольствие, чтобы преодолевать трудности. Я не преследую при этом никаких социальных целей, не внушаю никаких моральных уроков... Я просто люблю сочинять загадки и сопровождать их изящными решениями». Девизом Набокова остается всепоглощающее эстетическое служение искусству как таковому, и это поневоле ограничивало и без того не столь уж глобальную память о России.
Россия для Набокова — это, прежде всего оставленные там детство, отрочество и юность, каждая крупица воспоминаний, о которых вызывает волну волшебных ассоциаций. В то же время реальная родина, покинутая им,— огромная страна, где миллионы бывших соотечественников стремились строить новое общество, побеждали и страдали, оказывались за колючей проволокой или воздавали хвалы «вождю всех народов», молились, проклинали, надеялись,— эта Россия не вызывала у него никакого тепла.
Раз и навсегда, сформулировав свое отношение к советскому строю, Набоков перенес это отрицание и на оставшегося там русского человека, который виделся ему теперь лишь «новой разновидностью» муравьев. «Я презираю коммунистическую веру,— заявил он,— как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное я, как поощрительницу невежества, тупости и самодовольства». Это было высказано в 1927 году, но могло быть повторено (и повторялось) и двадцать, и тридцать лет спустя.
Россия оставалась для Набокова, и в то же время ее уже как бы и не существовало. И несбывшиеся грезы Ганина («Машенька») составить партизанский отряд и поднять восстание в Петрограде есть не что иное, как дань непреодоленной инфантильности автора, в отличие от множества своих сверстников прошедшего в гражданскую войну мимо подвига.
Герой романа «Дар» (1937—1938), к примеру, лицо, явно несущее печать автобиографическую, мечтает о возвращении в родные места: «Быть может, когда-нибудь, на заграничных подошвах и давно сбитых каблуках, чувствуя себя привидением... я еще выйду с той станции и, без всяких видимых спутников, пешком пройду стежкой вдоль шоссе с десяток верст до Лешина... Мне кажется, что при ходьбе я буду издавать нечто вроде стона, в тон столбам...».
И если в «Других берегах» автор, уже от себя, выговаривает ностальгическое право «в горах Америки моей вздыхать по северной России», то в позднейшем фантастическом романе «Ада» проходной персонаж не без старческого брюзжания, в котором глухо перетряхиваются осколки былых надежд, выражает лишь сожаление, что владеет русским «в совершенстве».
Первый англоязычный роман «Истинная жизнь Себастьяна Найта» симметричен последнему русскому — «Дару». Как романист Набоков вооружен восьмью русскими романами, он изощрен как шахматный композитор, ему все подвластно; как прозаик — он лишь начинает и пишет почти на ощупь. Эта ощупь очень видна в изощренности приема, в параметрах исчисленного автором повествователя. Если в «Даре» герой — писатель, молодой и непризнанный гений, то в «Себастьяне Найте» — тоже как бы начинающий писатель, но никак как гений не заявленный, загипнотизированный бытием единородного брата, писателя великого, прослывшего тончайшим стилистом на неродном ему языке. Это роман-воспоминание, роман-следствие, роман-биография. Повествователь же, занимавшийся до того лишь техническими переводами, никогда беллетристику не пробовавший, как бы защищен этим от упреков читателей в недостаточной изощренности английского, в полной мере воплощенной в творчестве брата. Стремление выяснить окончательно мучительную тайну их взаимоотношений на протяжении жизни приводит повествователя в финале к постели умирающего брата. Ему удается умолить сиделку подменить ее. Всю ночь он просидел у постели, держа руку спящего в своих и проникаясь чувством прощения и любви настолько, что в темноте, по ошибке, он просидел у чужой постели, брат тем временем скончался в соседней палате. Но за ту же ночь герой прожил более реальную жизнь и почувствовал в себе брата. И кто умер, а кто остался, он уже не знает.