С той поры стальной решётки
Он с лица не подымал
И себе на шею чётки
Вместо шарфа привязал.
Как мы видим, Пушкин усиливает этот композиционный элемент анафорой "С той поры…", начинающая первую строку этих двух процитированных строф. Здесь также, что примечательно, непосредственный атрибут рыцарства - шлем, а в тексте как перифраза - "стальная решётка", становится иносказанием такого идеологического слома, направленного на аскетический образ жизни, а также метафорой безучастности в мирской жизни. Бедный рыцарь становится рыцарем-монахом, а этот атрибут рыцарства говорит о его, рыцарском служении, но служении не Прекрасной Даме, а Богоматери - вот это влияние формы куртуазного этикета на христианскую идеологию, а, следовательно, на стилистику и мотивику пушкинской интерпретации образа Богоматери, но также не без влияния контекста позднесредневековой культуры.
Специфика культа поклонения Богоматери отражена также в избирательном характере его религиозной веры, отсутствии его веры в троичность бога:
Несть мольбы Отцу, ни Сыну,
Ни святому Духу ввек
Не случилось паладину,
Странный был он человек.
"Странный был он человек" - пишет Пушкин, подразумевая узкое направление его веры, единичную веру в Богородицу. Эта избирательность наталкивает на двоякую трактовку его отношения к Богородице, в частности, его земной к ней любви, что можно подтвердить, соотнеся черновой вариант 7 строфы с ней же, но в варианте печатном, т.к первоначальный вариант был не допущен цензурой и при жизни Пушкина так и не напечатан. Поэтому здесь существует противоречие между Пушкиным - создателем "Гавриилиады" и Пушкиным, переработавшим уже переосмысленную тему в более разумном ключе.
7 строфа, черновой вариант:
Проводил он целы ночи
Перед ликом пресвятой,
Устремив к ней страстны очи, [курсив мой. - М. Р.]
Тихо слёзы лья рекой.
7 строфа, окончательный вариант, 3 строка:
Устремив к ней скорбны очи, [курсив мой. - М. Р.]
Эпитеты "скорбны" и "страстны" имеют не только разную семантику, но и отчасти антонимическую окраску, отчасти и другое оценочное созначение, которое Пушкин по-разному интерпретирует в этих двух вариантах. Скорбность и страстность - оценка первого - это положительная коннотация с точки зрения религиозности рыцаря, оценка второго - это отрицательная коннотация, имея в виду объект культа рыцаря, Богородицу.
Здесь, по-видимому, отразилось негативное влияние традиции французской кощунственной поэзии (Вольтер "Орлеанская девственница", творчество Парни) и его более раннего произведения - поэмы "Гавриилиада" (1821).
Однако тематика служения Прекрасной Даме, мотивика поклонения "даме сердца" не обходит стороной и образ рыцаря-монаха, который сохраняет поверхность куртуазной культуры поведения, её существенные этикетные формы и символичность.
Пушкин как тончайший стилист и достаточно в этом искушённый понимал, как может небольшой, еле уловимый контраст в изображении образа рыцаря-монаха создать не только реалистический портрет героя, но и в то же время ироническую установку романтизма, направленную на саморазвенчание, но в то же время и на самоутверждение - употребляя именно контрастные стилистические средства и их соответствующий художественный эффект.
Интересно по этому поводу пишет Д.Д. Благой: "В 1829 году - году вспыхнувшей любви к Н.Н. Гончаровой - поэт пишет по форме порой простодушно-шутливую, но очень значительную по содержанию "Легенду" (так она названа в рукописях) о "бедном рыцаре", на всю жизнь предавшемся "виденью, непостижному уму", избравшем своей дамой "пречистую деву" - "матерь Господа Христа"".
А далее исследователь проводит параллель между Петрарке, Данте и Пушкиным: "А после обручения с Натали в 1830 году, вслед Петрарке, изливавшему в своих сонетах "жар любви", вслед Данте, в сонетах "Новой жизни" рассказавшему историю своего возвышенного чувства к Беатриче, Пушкин слагает в той же сонетной форме прямо посвящённое невесте стихотворение "Мадонна", в известной мере (отчасти даже лексически) перекликающееся с "Легендой", но полностью выдержанное в тонах глубокой серьёзности и благоговейного поклонения <…>" [1; с.446].
Д. Благой сопоставляет два тематически близких текста, а также связывает их между собой особенностью биографии их автора: адресатом, Гончаровой, или же, в случае "Легенды", мотивом любви к ней, что соотносится со спецификой творчества Данте и Петрарки.
Но более примечательно, что "Легенда" написана до обручения Пушкина с Гончаровой, а "Мадонна" - после бракосочетания, что объясняет явную иронию первого стихотворения и "глубокую серьезность" второго.
Как видно из чернового варианта, который был выше проиллюстрирован, писатель изначально сильно огрублял тот образ, который, в сущности, не может иметь подобную кощунственную коннотацию, кроме, правда, романтической иронии, которая и дорисовывает религиозно-романтический образ рыцаря - монаха.
Полон верой и любовью,
Верен набожной мечте,
Ave, MaterDei кровью
Написал он на щите.
Мотивы преданности, служения, относящиеся в данном случае к куртуазному этикету поведения, идут рядом с религиозной догмой, в частности, параллелистическая и в контексте антитезная структура "Полон верой и любовью, / Верен набожной мечте…" и есть стилистический приём контраста, создающий авторскую иронию относительно героя баллады. "Вера и любовь" выражает мотивику рыцарско-куртуазную, относящуюся к культу поклонения "даме сердца", нежели "набожная мечта", которая отражает религиозную догму, но снижена сочетанием несочетаемого. Но, тем не менее, ирония выражена автором не чётко и не резко, она идёт только оттенком, дающим полную реалистическую характеристику образа.
Определённо рыцарь Пушкина является католиком, поскольку и сюжет баллады взят из перевода, сделанного с польского языка, и, соответственно, бедный рыцарь несёт в себе языковую специфику католического богослужения, что Пушкин и отражает в тексте произведения, введя в него латинские фразы, характеризующие или восхваляющие объект его культа служения - Богородицу: "Ave, MaterDei" - Радуйся (славься), матерь божия и "Lumencoelum, sanctaRosa! - Свет небес, святая роза (лат). Последняя фраза определяет образ Богоматери устами самого героя баллады, действительно увидевшего облик Святой Девы Марии. "Святая роза" это не только перифраза её образа и сущности, но и характеристика глазами куртуазной этикетности, поскольку роза - это атрибут образа Прекрасной Дамы, символ именно чувственной земной любви и, в данном случае, элемент оксюморона. Т.е. Пушкин даёт парадоксальный образ Богоматери, но образ глазами рыцаря, в чём, собственно, и заключается такой иронический оттенок, показанный автором. Фраза же "свет небес" представляет собой идеальную константу, именно ту готическую устремлённость верного Богородице рыцаря-монаха, идущего ради неё на смерть и написавшего на щите, причём, кровью слова преданности. В стихотворении выступает и тематика крестового похода, непосредственным участником которого изображён рыцарь-монах, причём в контраст обычным рыцарям, "именующим дам", тогда как первый, так же, как они, бросаясь в битву с мусульманами, восклицает: "Свет небес, святая роза!":
Между тем как паладины
Встречу трепетным врагам
По равнинам Палестины
Мчались, именуя дам,
Lumencoelum, sanctaRosa!
Восклицал в восторге он,
И гнала его угроза
Мусульман со всех сторон.
Эта баллада была также введена Пушкиным в сокращённом и несколько переделанном виде в "Сцены из рыцарских времён", которую поёт миннезингер Франц и которую рыцари оценивают как печальную. Этот момент тоже показателен, поскольку обычные пирующие рыцари не понимают философскую глубину песни Франца. Т.е. Пушкин прекрасно осознавал это непонимание и отразил в этом неоконченном замысле.
Для Пушкина как художника существовало два рыцарских типа: рыцари светские и рыцари-монахи. Последний тип и обязан влиянию на него образа Богородицы, поскольку так называемая любовь, возникающая к Богородице, изменяет образ рыцаря, как может это случиться со светским типом рыцаря, пленённым Прекрасной Дамой. Эта параллель важна, поскольку она возникла только из-за влияния на культ Богородицы культа Прекрасной Дамы.
Своеобразной развязкой в сюжетно-композиционном плане баллады становится столкновение добра и зла - "лукавого беса" и Богородицы. Однако в стилистическом отношении этот композиционный элемент можно охарактеризовать как иронический, поскольку авторское Я Пушкина намеренно контаминирует внутренние мотивировки бедного рыцаря сквозь иронию своего авторского восприятия [2; с.170]. Это можно трактовать и как акцент на недвусмысленность отношения бедного рыцаря к Богородице, который Пушкин сознательно вводит и который осуществляется через намёк (лукавство беса) и через окончательную развязку - принятие Богородицей заслуг бедного рыцаря и его вхождение "в царство вечно", перифразу райского мира:
Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключён,
Всё безмолвный, всё печальный,
Без причастья умер он.
Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:
Он-де богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путём-де волочился
Он за матушкой Христа.
Но пречистая, конечно,
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.
Здесь необходимо обратить внимание на также и стилистический характер вмешательства беса, на функцию образа лукавого, а именно: она непосредственно соотносится с авторской иронией и созвучна его восприятию образа рыцаря. Но она имеет также и объективный план мотивировки - бес замечает, что рыцарь не следовал вере в троичность бога, т.е. не молился богу, и что тот "не ведал-де поста". Таким образом, Пушкин как бы отделяет формальную сторону веры рыцаря от его сущностного аскетического образа, а также акцентирует внимание на форму веры рыцаря в Богоматерь - на форму куртуазного служения Даме. Пушкин, очевидно, делает акцент на необычности такой веры, приобретшей формальные показатели куртуазного служения Прекрасной Даме.