И в первой же части поэмы все эти особенности творчества Ахматовой выливаются в сложнейший, многопластовый конгломерат образов, цель которых – подчеркнуть ушедшее, то, что уже никогда не вернуть:
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет –
Страшный праздник мертвой
листвы.
Действие уже в первой части происходит в нескольких временных и исторических параллелях: сначала – Фонтанный Дом, Белый зал, затем белый (зеркальный) зал делается комнатой автора. (Все изменения в обстановке даются Ахматовой в виде скупых поясняющих строк, словно в пьесе пояснения к каждому акту – каждому акту драмы ее жизни).
Меняется сцена – и исчезают тени прошлого; напрасно автор пытается их остановить:
Что ж вы все убегаете вместе,
Словно каждый нашел по невесте,
Меня в сумраке с черной рамой,
Из которой глядит тот самый,
Ставший наигорчайшей драмой
И еще не оплаканный час?
В основной текст вторгается «Интермедия» - как поясняет Ахматова, строки. Которые она не впустила в основной текст, - и накладывает новый смысловой пласт на общий фон поэмы. Наиболее интересным героем – точнее, аллюзией – в этой части является упоминание Ахматовой «содомских Лот» - намек на одно из стихотворений, где поэтесса говорит о том, что взгляд на оставляемый родной город стоит жизни (библейская жена Лота погибла, нарушив приказ Бога и оглянувшись на гибнущий Содом).
Но даже кровавый Содом – и таким Петербург – Ленинград дорог Ахматовой. Петербург-Ленинград, город, с которым связана вся личная и творческая судьба поэтессы, - не только место действия, но и участник событий – всегда и во всех ее произведениях. Здесь, в первой главе первой части, только намечена нота, которая разовьется в мелодию на следующих страницах, к которой еще вернется поэтесса и к которой еще вернемся мы.
А пока кратко обрисуем новую сцену – сцену второй главы: спальня Героини, в которой она является в виде несколькихх своих ипостасей – Козлоногой, Путаницы и третьей ипостаси – то ли Коломбины, то ли Донны Анны (из «Шагов Командора»). Вновь перед нами – разные пласты пространства и времени, уживающиеся в душе Героини – автора. Особенно интересны образ Коломбины – Донны Анны – неслучайно они находятся в оппозиции: «то ли – то ли»: то ли смеющееся лицо комедиантки, то ли печальный лик потерянной и обреченной, преданной и покинутой.
Интересно, что и здесь, переносясь на трех с половиной страницах по различным местам, куда нас бросает стремительный ритм повествования, мы опять попадаем в Ленинград – Петербург, все опять замыкается на нем, и город этот стоит вне времени: отделенные всего несколькими строками, здесь и «петербургская кукла», и «ленинградский ветер».
И вот – Петербург 1913 года. Наконец город выходит на первый план. Надо сказать, что отличительной чертой Ахматовой является ее любовь к детально выписанному, легко узнаваемому городскому пейзажу. И здесь, в полутора страницах стихотворного текста, мы встречаемся с таким количеством деталей, что город вырисовывается выпукло и объемно. Но воспоминания Ахматовой о родном городе, городе дореволюционном, далеко не идилличны, так как повсюду уже чуствуется тревога и зарева будущих пожаров:
И беснуется и не хочет
Узнавать себя человек, -
А по набережной легендарной
Приближается не календарный –
Настоящий Двадцатый Век.
Интересно, кстати, что под понятием «ХХ век» Ахматова понимает именно «не календарное», а новое, не похожее на то, что было, кровавое столетие.
В следующей, последней главе этой части мы опять встречаемся с городом, но все пространство Ленинграда ужимается до одного дома на углу Марсова Поля. Времени снова как такового нет, так как здесь – вновь сплетение времен, что поднимает дом – осколок прошлого – построенный в XIX веке и подвергшийся прямому попаданию авиабомбы в 1942 году – над временем.
И снова – леймотив памяти и совести – главный в «Поэме без героя»:
Разыскала сожженную повесть…
Этот леймотив – своеобразный смысловой ключ произведения, перебрасывающий мостик от первой части поэмы ко второй – «Решке», которая также наполнена смысловыми переходами, но, в отличие от первой, состоит не из глав, а из двадцати шесть строф.
Снова Фонанный Дом, но теперь – 5 января 1941 года.
«… О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать».
В первых строках второй главы автор окунает нас в пучину непонимания – и негодования – по поводу ее произведения со стороны тех, кто не понимает. Она пытается объяснить, но мы видим перед собой строки предисловия:
«…Ни изменять, ни объяснять ее я не буду.
«Еже писахъ - писахъ».
Пожалуй, автор пытается объяснить себе самой зачем она писала эту поэму, и что она хотела ею сказать.
Вновь на страницах второй главы – небольшой по объему – мы встречаемся со старыми карнавальными масками, которые превращаются в «адскую арлекиаду» во главе с «изящнейшим сатаной» Калиостро –
Кто над мертвым со мной не плачет,
Кто не знает, что совесть значит
И зачем существует она.
Таким образом, снова тема совести и памяти, которая невозможна без совести. А память в этой главе касается уже недавних доля 1941 года событий:
Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, «стопятниц», пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы.
Кому как не Анне Ахматовой, вырастившей сына «для лагеря», знать об этом! Но ее личное горе, как уже говорилось, перерастает из лирической мелодии в эпическую, нарастающую, и тема памяти перерастает из личной памяти во всенародную.
И вот – Эпилог. Белая ночь 24 июня 1942 года. Город в развалинах. Вроде бы, казалось, та же тема:
… тоннелями и мостами
Загремел сумасшедший Урал…
И открылась мне та дорога,
По которой ушло так много,
По которой сына везли…
От того, что сделалось прахом,
Обуянная смертным страхом
И отмщения зная срок,
Опустивши глаза сухие
И ломая руки, Россия
Предо мною шла на восток…
И вслед за этим – торжественная, закономерная, но тем не менее неожиданная концовка, разбивающая в пух и прах доводы коллаборационистов, говорящих о том, что, возможно, не так уж плох был фашизм, ведь он воевал против Сталина, против жестокостей коммунистического режима…
Ответам любым таким попыткам будут строки женщины, потерявшей в сталинских застенках мужа, ждавшей долгие годы сына, потерявшая практически все, что имела, у которой остались лишь тени – слова женщины, которая не переставала любить даже красный, кровавый, «содомский» Ленинград:
И себе же самой на встречу
Непреклонно в грозную сечу,
Как из зеркала наяву, -
Ураганом – с Урала, с Алтая,
Долгу верная, молодая,
Шла Россия спасать Москву.
Глава 2. Историко-культурные реминисценции и аллюзии как составляющие хронотопа в поэме
М. Бахтин называет хронотопом существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе.[1] Само слово «хронотоп» в дословном переводе означает «времяпространство». Термин этот употребляется в математическом естествознании и был введен и обоснован на почве теории относительности Эйнштейна. Для нас не важен тот специальный смысл, который он имеет в теории относительности, в литературоведение он был перенесен почти как метафора (почти, отмечает М. Бахтин, но не совсем): литературоведу важно выражение в нем неразрывности пространства и времени как четвертого измерения пространства.
Итак, в данном реферате под хронотопом понимается формально-содержательная категорию литературы.
Как отмечает М. Бахтин, в литературно-художественном хронотопе имеет место слияние пространственных и временных примет в осмысленном и конкретном целом. Время здесь сгущается, уплотняется, становится художественно-зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем. Этим пересечением рядов и слиянием примет характеризуется художественный хронотоп.[2]
Хронотоп «Поэмы без героя» полон аллюзий и историко-культурных реминисценций.
Читателю, незнакомому с эпохой, в которую создавалась поэма, очень трудно в ней разобраться, и даже сам автор, или лирическая героиня, не скрывает, что «применила симпатические чернила», нуждающиеся в «проявлении». Ведь образность «Поэмы без героя» насыщена литературными и историкокультурными реминисценциями и аллюзиями, личными, культурологическими и историческими ассоциациями, составляющих временное пространство поэмы.
Целью Ахматовой было не описание некоего события, случившегося нее кругу, а воссоздание литературно художественной стороны определенного исторического периода с его сугубо знаковыми, символичными реалиями.
Ахматова категорически нарушает классицистический принцип «единства времени и действия», причем более жестко и дерзко, чем другие поэты до нее: времена и пространства в поэме перетекают и перехлестывают друг через друга: поэтесса разбрасывает по строкам русско-японскую войну, Первую мировую войну, две революции, репрессии, Великую Отечественную войну – расплату за все грехи поколения и за свои собственные грехи.