Итак, Печорин не просто утверждает свою волю, при этом он безжалостно разрушает «гармонию неведения», иллюзорные представления о жизни, сталкивая их с реальностью.
Поняв прозрачность счастья, отказываясь от него сам, Печорин заставляет понять это и сталкивающихсяс ним людей. Он враг сладостных, но бесчеловечных идеалов. «3ачем же надеяться? — говорит он 'Грушницкому, разозленному равнодушием Мери,— желать и добиваться чего-нибудь — понимаю, а кто же надеется?» «Для него польза и нравственность только в одной истине». «Действительное страдание лучше мнимой радости», — писал Белинский. Печорин сам подтверждает это в одной из своих исповедальных дневниковых записей, хотя, по обыкновению, вовсе не ставит себе это в заслугу: «Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! Он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет опрашивать, чему он должен верить: «Мой друг, со мною было то же самое, ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю исплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!» (Запись от 3 июня).
Вторгаясь в чужие судьбы со своей сугубо независимой личной меркой, Печорин, как бы провоцирует дремлющие в них до поры до времени глубинные конфликты между социальным, то есть обусловленным средой, воспитанием, и личностно-человеческим началом. И этот конфликт необходим для пробуждения человека в человеке. Значит цель Печорина благая и гуманная? Но этот конфликт становится для людей источником страданий и жизненных катастроф. Печорин благие цели достигает отнюдь неблагими средствами. Он нередко переступает грань, отделяющую добро от зла, свободно меняет их местами. И происходит так, что, утверждая свою волю, свою свободу, свое достоинство, Печорин попирает чужую волю, свободу, достоинство. Его подлинно независимое сознание, его свободная воля переходит в ничем не ограниченный индивидуализм. Он исходит только из своего «я». Отсюда реальная опасность для Печорина — стать Грушницким, Белинский был прав, когда писал о том, что Печорин порой впадал в Грушницкого, впрочем «более страшного, чем смешного». «Герой нашего времени» — Печорин, как бы балансирует между трагедией и комедией. Это, какзаметил критик, связано с тем, что писатель изобразил переходное состояние духа, «в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек - есть только возможность чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в настоящем».
Лермонтов изобразил Печорина жертвой среды и вместе с тем представителем среды. Как человек Печорин вызывает сочувствие и сожаление, как тип русской жизни, он подвергается критике и осуждению. С этим связана ирония Лермонтова, но она относится к личности героя только в той степени, в какой он сам является зеркалом общества. Главный иронический акцент поставлен не на Печорина, а на «печоринстве», как явлении. Вот почему так неприятен Печорину Грушницкий — пародия на «Героя нашего времени».
(Об авторской иронии см. указанную работу Б. Эйхенбаума).
Таким образом, в повести сталкиваются две «правды», не знающая пределов духовно - нравственная свобода личности и необходимость уважения прав и достоинства другой, даже самой незаметной личности.
И на одной дороге этим двум «правдам» не разойтись. Без диалектического единства носителям этих «правд» предстоит при столкновении погибнуть: духовно или физически.
И восстающий против морали современного ему общества, ценящий более всего свою свободу, подчиняющий своей воле всех окружающих, Печорин, по своему собственному признанию, «играл роль топора в руках судьбы». Человек, пренебрегающий чужой свободой, рано или поздно теряет свою.
Печорин, вступая в жизнь, мечтал прожить ее как Александр Великий или Байрон. Жажда героического, идеал подвига – это то, что вытекало из его максималистских воззрений на мир и на человека. В 30-е годы в связи с попытками постигнуть логику всемирной истории и соотнести национальную историю с историей мировой возрастает интерес к тем выдающимся личностям, чьи деяния приобрели общечеловеческое значение. Отсюда становится ясным, что выбор имен Александра Македонского и лорда Байрона, к которым апеллирует лермонтовский герой, для него не случайность, этот выбор обусловлен духом времени.
«ФАТАЛИСТ».
Схватка героя романа с судьбой наиболее прямое выражение получает в «Фаталисте».
Вопрос о предопределении – вопрос философский. Но в 30-40-е годы прошлого века в связи со сложными условиями исторической жизни общества он утратил отвлеченный характер и приобрел в глазах людей особый интерес. Вовлекая Печорина в спор о судьбе, Лермонтов отвечал каким-то острым потребностям времени.
Автор рассматривает проблему свободы и необходимости очень многогранно. Он варьирует ее от новеллы к новелле, от одного образа к другому, пытливо всматриваясь в ее многообразные реально-жизненные проявления. И в отношении к этой проблеме в романе сталкиваются самые различные позиции и «правды». Вот некоторые из этих «правд»: ничем не ограниченная свобода человека, подчиняющаяся только его хотению, воле — и полная зависимость от судьбы, рока, предопределения; активное противодействие человека его среде, условиям жизни — и социально-историческая детерминированность его характера и всего жизненного пути; свободные порывы чувства, мысли — и сковывающая их сила традиций, привычек; личная, «собственная надобность» — и казенная, служебная необходимость, не знающая пределов свобода личности — и необходимость уважения прав и достоинства другой, самой незаметной личности. Все эти и другие оттенки единой проблемы получают многообразное воплощение в романе.
По «казенной надобности» скитается на Кавказе Печорин, но он всюду стремится утвердить «собственную надобность», утвердить свою волю, подчинить ей людей и обстоятельства, пренебрегая волей и достоинством других людей, он в то же время стремится побудить этих людей к свободному волеизъявлению.
Даже Максим Максимыч втягивается в орбиту философских проблем: когда он впервые бросил дела службы для «собственной надобности», «икак же он был вознагражден!» Проблема свободы и необходимости всплывает даже в эпизодах с третьестепенными персонажами такими, как ярославский мужик («Бэла»), не слезший даже с облучка при опасном спуске с горы Крестовой: «И, барин! Бог даст, не хуже их доедем, ведь нам не впервой». Здесь сталкиваются и удаль человека, и воспитанная веками покорность судьбе.
Наиболее полно эта проблема поставлена в «Фаталисте».
Повесть начинается с философского спора. В чем его суть?
Офицеры говорят о «мусульманском поверии», о существовании судьбы и о том, что среди христиан это поверие находит много поклонников. Сторонником фатализма выступает Вулич, и Печорин заключает с ним пари.
Но здесь важен не философский спор сам по себе, а определение в ходе его характера Печорина.
Как же воздействует поступок Вулича на Печорина?
На какое-то время Печорин начинает верить в судьбу, хотя его смущает печать смерти на лице Вулича.
Чтение следующего эпизода дает возможность увидеть, как крепнет в Печорине убеждение в существовании предопределения, хотя это убеждение существовало всего несколько часов, в этот вечер. Однако что же, хотя бы и в продолжение этих нескольких часов, отличает Печорина от Вулича?
Стоило этому убеждению поселиться в Печорине, как он тут же стал подвергать его сомнению, и в теоретических рассуждениях («мне стало смешно, когда я вспомнил, что были люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах...»), и в практических действиях («...отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги»).
И, наконец, третий эпизод, когда Печорин, «подобно Вуличу», решает испытать судьбу.
Но «подобно» ли Вуличу действует он?
Вулич, как истинный фаталист, в самом деле целиком вверяется року, без всяких приготовлений спускает курок. Совсем иначе действует Печорин. Он совершает свой поступок предельно расчетливо, заранее все взвесив и предусмотрев множество обстоятельств и деталей;
Здесь можно вспомнить, где еще мы наблюдали такое двойственное, противоречивое поведение Печорина, ставящего на карту свою жизнь и тщательно при этом рассчитывающего все детали. В «Бэле» он готов уйти под пули, если Бэла не любит его, но предварительно в течение долгого времени «приручает» ее. В «Княжне Мери» он стоит под дулом пистолета Грушницкого на краю пропасти, как сам же предложил, но принимает такую позу, чтобы по возможности избежать падения.
Таким образом, если можно говорить о фатализме Печорина, то как об особом, «действенном» фатализме.
Не отрицая наличия сил и закономерностей, во многом определявших жизнь и поведение человека, Печорин не склонен на этом основании лишать себя и других свободы воли, как бы уравнивая в правах первое и второе. Печорин постоянно действует как духовно независимая личность, опираясь в своих действиях прежде всего на себя, на свой разум, волю, чувства. И отчет он дает прежде всего себе.
Он совмещает в себе несовместимое: веру в судьбу и опору только на себя. И это одновременно. Вполне серьезно звучит утверждение Печорина, что он сам не знает, что в нем берет верх: фатализм или критицизм: «...не знаю, верю ли я предопределению или нет, но в тот вечер я ему твердо верил».