Писательница широко использует прием контраста, показывая несоответствие видимости и сущности: сельская идиллия взрывается ревом сирен и гулом моторов; на фоне безмятежного пейзажа особенно четко выделяются колючая проволока и силуэты вышек охраны; в уличной толпе снуют шпики из гестапо.
Анна Зегерс часто использует выражение «сомнительная власть»; использует и мотивы, навеянные мрачной историей средневековья («бесовские огоньки» факельных шествий; «охота», на этот раз не за ведьмами, а за антифашистами). Характерна сцена, в которой Франц Марнет, отчетливо представивший себе Георга Гейслера, едва не вскрикнул. «Так, в старину, в подобные же эпохи мракобесия, люди вскрикивали, когда им вдруг, в толкотне улицы или среди шумного празднества, казалось, что они видят перед собой того единственного, которого им рисовали запретные воспоминания, подсказанные их совестью».
Эти и другие параллели со средневековьем отнюдь не означают, что писательница склонна истолковывать фашизм как необъяснимый зигзаг в истории страны, как факт, не поддающийся рационалистическому объяснению. Зегерс рассматривает конкретное явление, возникшее в силу ряда обстоятельств. Она не анализирует факторы, породившие фашизм, не скрывает связей между диктатурой и промышленниками, финансистами и военными (это будет сделано ею позже, в произведениях 40-60-х гг.). Можно сказать, что вопрос почему это случилось, находится пока на втором плане, - писательница сосредоточивает внимание на том, какими путями удерживаются в повиновении миллионы, как на практике осуществляется власть национал-социалистов.
С помощью тщательно отобранных деталей воссоздается атмосфера нацистской Германии, прежде всего военизация всех областей жизни. Машина устрашения дополняется рядом «нештатных», «вспомогательных механизмов» - бесчисленными осведомителями, которые имеются в каждом подъезде, в любом цехе, в любой пивной. Георг Гейслер, вышедший от врача-еврея, сразу же наталкивается на любознательного дворника; Пауль Редер с полным основанием предполагает, что на него донесла дворничиха; в бригаде Меттенгеймера есть свое «недреманое око» – оголтелый нацист Штимберт; по доносу арестовывают «Кочанчика», пожилого рабочего из цеха Франца Марнета, принесшего рабочим весть о побеге заключенных.
Друзья и единомышленники, пытающиеся помочь Георгу, боятся доверить свои мысли бумаге, поскольку в фашисткой Германии не существует тайны переписки; немыслимым кажется им и такое средство связи, как телефон, ибо все разговоры прослушиваются. В отделениях гестапо заводятся досье на десятки тысяч «подозрительных». Идеал ретивых чиновников сыскных ведомств – превращение Германии в гигантский аквариум, где все «видны насквозь».
Каждому немцу внушались мысль о всеведении и всемогуществе тайной полиции: о ней со страхом говорят и думают герои романа. Но многие из них, пройдя через допросы, убеждаются в обратном. Вернувшись из гестапо, Пауль Редер говорит: «Они, видимо, хотели произвести на меня впечатление, будто они-то и есть Страшный суд. Но только ничего они не знают- знают то, что им говорят, не больше».
В то же время другие инстанции предполагают превратить страну в племенную колонию: служащие соответствующих организаций разрабатывают проекты доведения числа немцев до 250 миллионов человек, с тем чтобы заселить ими покоренную Европу. Нареченная «арийца» Бунзена с гордостью заявляет, что она на днях отправляется на «курсы для невест эсэсовцев», где главное внимание уделяется основам нацистского мировоззрения, физической подготовке, кулинарии, рукоделию - всем тем знаниям, которыми должны были обладать хранительницы эсэсовского очага.
В разговоре с Гейслером Пауль Редер иронически замечает: «Разве ты не знаешь, что немецкий народ должен увеличиться вчетверо?», - а его жена, Лизиль, всерьез воспринимает «благодеяния» режима, выражающиеся в получении «через дирекцию пожелания счастья от государства», в прибавке к зарплате семи пфеннигов в час, а также в стопке чудесных новых пеленок. Но в гитлеровской Германии даже гуманные на первый взгляд акты- льготы многосемейным, забота о детях- скрывали зловещий подтекст: лежащие в колыбелях младенцы и делавшие первые шаги малыши вносились в соответствующие гроссбухи и калькуляции, рассматривались в них как потенциальные солдаты, винтики чудовищного механизма будущей мировой империи.
Анна Зегерс поднимает, таким образом, тему ответственности фашистов перед собственным народом, низведенным ими до уровня стада, в котором отдельный индивидуум не представляет ни малейшей ценности и имеет значение лишь как элемент, входящий в расу. Вспоминая позже об огромном резонансе, вызванном публикацией романа, писательница отмечала, что он был обусловлен одним из аспектов, неожиданным для зарубежных читателей: «Вероятно, люди увидели, что Гитлер прежде всего на свой собственный народ, на антифашистов в собственной стране».
Глазам беглеца Георга Гейслера в полной мере открывается новый облик Германии, смахивающий на военный лагерь: патрули, часовые, люди в разнообразных униформах на улице. Ставший невольным свидетелем разговора влюбленной парочки, Гейслер слышит гордые слова паренька о том, что в следующем месяце его призовут в армию: «Там чувствуешь, что ты настоящий солдат, а это все _ игра в солдатики». Отравленному геббельсовской пропагандой юнцу кажется уже недостаточной муштра в лагере, где он отбывает трудовую повинность.
На глазах Георга по улице проходит пехотный полк. Музыка марша навязывает «свой рубленый ритм всем звукам и движениям», приводит в экстаз бюргеров: «У людей мурашки пробегали по телу, искрились глаза», обыватели вскидывали руку в нацистском приветствии. В этой сцене важную смысловую нагрузку несет отступление, в котором слиты воедино и мысли автора, и думы героя- коммуниста Гейслера: «Что это за магическая сила? Сила атавистических воспоминаний или полного забвения? Можно подумать, что последняя война, которую вел этот народ, была удачнейшим предприятием и принесла только радость и довольство! Женщины и девушки улыбаются, точно их сыновья и возлюбленные неуязвимы для вражеских пуль. Как хорошо мальчики научились за две- три недели маршировать! А как матери, которые высчитывают каждый пфенниг и всегда спрашивают: зачем тебе? Они, кажется, готовы, пока играет эта музыка, не задумываясь отдать своих сыновей или куски своих сыновей. Зачем? Зачем? Этот вопрос они испуганно зададут себе, когда музыка умолкнет».
Писателя- коммуниста Анну Зегерс не могло тревожить то, что творили нацисты с молодежью- будущим страны, которая воспитывалась в соответствии с гитлеровским рецептом: «Мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир, молодежь резкую, требовательную, жестокую... В ней не должно быть ни слабости, ни нежности. Я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя».
Отрезок пути Георг проделывает вместе со школьниками, членами «гитлерюгенд», совершающими туристический поход под руководством учителя. Георг сразу же обращает внимание на военную организацию этой группы: флажок, барабаны, построение. Перекличка, отрывистые приказы одного из мальчуганов, которые сразу же исполняются. Беглеца не оставляет мысль: «Разве не такие же вот мальчики вчера выследили Пельцера в Бухенау? Неужели и этот, с таким ясным, спокойным взглядом, барабанил в ворота?»
Учитель, с которым Георг вступает в разговор, прямо говорит, что эти мальчики не избегнут «решающего испытания» (то есть войны), «борьбы не на жизнь, а на смерть». Даже туристический поход превращен в тренировку: будущие солдаты ночуют под открытым небом, готовят себе пищу на костре, а наставник учит их оценивать окружающий ландшафт вовсе не с эстетической точки зрения: «Вчера, при помощи карт, мы уяснили себе, как можно было бы в наши дни занять вон тот холм. А затем отступали все дальше в глубь истории... понимаете, как его атаковало бы войско рыцарей, как римляне».
Устами безымянного узника писательница выражает глубокую боль и страх за всех этих обманутых юношей и девушек, которые, «пройдя через гитлерюгенд, трудовую повинность и армию, уподобятся детям из сказки, которых выкормили звери, а они потом растерзали собственную мать». Сурово- выразительный фольклорный мотив подчеркивает трагедию поколения немцев, юность которых совпала с кошмарными годами гитлеровской диктатуры.
Анализируя многие аспекты внутреннего положения Германии, Зегерс развивает и углубляет мотивы, прозвучавшие в произведениях Б. Брехта («Страх и отчаяние в третьей империи», 1938), Клауса Манна («Мефистофель», 1936), Ф. Вайскопфа («Лисси», 1937) и других прогрессивных немецких писателей 30-х годов.
Проблема сопротивления диктаторскому режиму занимает важное место в немецкой литературе 30-40-х гг.: она прослеживается в творчестве почти всех прогрессивных писателей. Тема открытой вооруженной борьбы раскрывалась ими «на инонациональном материале – австрийском, испанском; только он дал им возможность создать в 30-е годы образ народа, поднявшегося против фашистской реакции». Нельзя не согласиться с этим выводом Н.С. Лейтес (в книге «Немецкий роман 1918-1945 годов), равно как и с мыслью о том, что антифашистская литература искала «в людях, в их судьбах и взаимоотношениях, в их внутреннем мире ответ на вопрос о социальных и психологических корнях победы гитлеризма. Она стремилась найти и воплотить в художественных образах потенции демократического возрождения немецкого народа».