Как видим, стихотворения публицистико-призывного характера, носившие поначалу несколько общий характер чисто агитационно-пропагандистского свойства, начали постепенно по ходу войны и накопления живых наблюдений все интенсивнее вбирать в себя конкретные факты, дольше и подробнее останавливаться на героических событиях войны, на отдельных характерах и т.д. Такая сосредоточенность внимания на событийно-конкретное и психологической стороне жизни, на поступках, на лицах, на эпизодах потребовала известной повествовательности. Наряду с приказывающей, повелительной интонацией, сопровождающей фразеологию призыва («Ни шагу назад!», «Отстоим Родину!», «Вперед на врага!» и т. д.), появилась интонация рассказа, повествования, что свидетельствовало о вызревании в сфере публицистики различных свойственных ей жанров и жанровых разновидностей, например стихотворной корреспонденции, очерка, рассказа, сюжетного стихотворения, а затем и баллады.
Среди подобного рода произведений, значительная часть которых также не пережила своего времени, были произведения, рассказавшие о высоких примерах мужества. Важно отметить, что, оставаясь по своей внутренней природе, по авторскому заданию и по стилистике публицистическими, такие стихотворения-репортажи, стихотворения-очерки несли в себе сильное личностное начало — им как бы потенциально была свойственна лирическая стихия, обусловленная позицией поэта-агитатора. Ни стихотворный рассказ, ни стихотворный репортаж не были бесстрастными, т. е. объективно-информативными; их публицистическая природа энергично требовала авторского голоса, открытого авторского взгляда, непосредственного присутствия автора не только в рассказе, но и в самом событии — как его участника.
Впоследствии А. Твардовский хорошо сформулировал эту всеобщую особенность военной поэзии, сказав в «Василии Теркине»:
К числу таких стихотворных очерков-портретов, почти лирических по своей интонации и изобразительным средствам, можно отнести широко известное в свое время и с тех пор неизменно переиздающееся стихотворение-портрет Л. Прокофьева «Ольга».
Поэт начинает свое стихотворение, преисполненное восторженным любованием героической девушкой, словами:
Тебя я вижу, золотистую,
В неясной дали полевой,
Не под платочком под батистовым,
А под пилоткой боевой.
Тебя с винтовкою-подружкою
Я вижу – глаз не отведу,
Всю с развеселыми веснушками,
Идущей в воинском ряду…
Он затем набрасывает короткую довоенную жизнь своей героини:
Давно ль по жердочке-колодинке
Ты пробегала до ручья,
Давно ль ходила ты в коротеньком,
Сама от счастья не своя…
Потом, после этого стихотворения, появится множество других произведений, где с большой настойчивостью будет воссоздаваться «биография героя», в том числе и его короткая, оборванная войною предвоенная юность: поэма Маргариты Алигер «Зоя», поэма Павла Антокольского «Сын» и другие, но, как всегда, важно начало, первая разведка, – Прокофьев в стихотворении об Ольге Маккавейской такую поэтическую разведку осуществил.
В соответствии со своими художественными принципами, всегда, как известно, тяготевшими к лирической обобщенности, А. Прокофьев и в этом стихотворении заметно отвлекается от локально-биографических черт хорошо ему известного человека, чтобы набросать, пусть несколько общими чертами, образ поколения, предвоенной юности — той юности, о которой впоследствии, «от первого лица», рассказала Юлия Друнина:
Качается рожь несжатая,
Шагают бойцы по ней.
Шагаем и мы— девчата,
Похожие на парней.
Нет, это горят не хаты:
То юность моя в огне,
Идут по войне девчата,
Похожие на парней.
советская литература военный стихотворная публицистика
А. Прокофьева привлекают в Ольге Маккавейской ее, так сказать, общенациональные черты, приметы общенародного характера:
Давно ль запевки колыбельные
Все до одной распела мать!
Теперь за сосны корабельные
Ты прибежала воевать!
За жизнь простую и отрадную,
За золотой огонь души,
За это озерко прохладное,
За лозняки, за камыши.
Чтобы по жердочке-колодинке,
Из всех дорог избрав ее,
Бежало в синеньком, коротеньком
Все детство ясное твое!
Бежало с милыми косичками
Легко и весело домой,
Тропинкой вешнею, привычною,
Дорожкой белою — зимой.
Теперь с винтовкою-подружкою
Ты в боевом идешь ряду,
Вся с развеселыми веснушками,
Увижу — глаз не отведу!
Это стихотворение, в котором живо просвечивают характерные для А. Прокофьева словообороты, метафоры, лирическая настроенность и образность, тяготеющая к стилистике народной припевки, можно уже назвать не столько чисто публицистическим, сколько лирическим, но с элементами документального очерка. Это, одним словом, произведение переходного от публицистики к лирике типа.
Преимущественное акцентирование писательского внимания в начальный период войны на публицистических формах работы постепенно, от месяца к месяцу, уступало место более разнообразным средствам художественного осмысления и изображения военной действительности.
Война по мере своего развертывания переставала быть для писателя явлением нерасчлененным. Конкретное знакомство с «бытом войны», с ее реальным опытом, слагавшимся из многочисленных жизненных деталей, ситуаций, поступков, более тесное знакомство с самим героем войны, ее рядовым участником, защитником советской Родины,—все это, разнохарактерное и многоликое, переставало укладываться в привычные рамки газетного стиля и потребовало, параллельно с ним, более тонких, разветвленных, сложных художественных средств. Надо было, кроме того, учитывать и потребности самого военного читателя, который на первых порах мог еще удовлетвориться призывным или указующим словом, но который начинал уже требовать от литературы более вдумчивого и сосредоточенного отношения к событиям и к нему самому. Вот почему у многих возникало желание рассказывать о войне подробнее, обстоятельнее, с «психологией», деталями, нюансами, т. е., но сути, почти так, как это начали делать прозаики, в особенности очеркисты, но средствами поэзии, в том числе и лирической.
Лирическая поэзия периода Великой Отечественной войны — явление яркое, многообразное, широкое по спектру выразившихся в ней человеческих чувств. Она отличалась страстностью гражданского языка и высотою помыслов, устремленных к борьбе за свободу своей Родины. Поистине поэты войны знали «одной лишь думы власть, одну — но пламенную страсть» — волю к победе. Идя вместе с воюющим народом по дорогам войны, они внимательно вглядывались в его лицо, слушали его речь и в этой постоянной близости находили силу для своего стиха.
Осенью 1941 г. А. Сурков написал стихотворение, которое среди многих других, составивших его первые военные книги, обращает на себя внимание неотступностью поэтического взгляда, сосредоточенного на человеке с оружием, на приметах его «каменной» несокрушимости, олицетворяющей силу народного духа, глубину и прочность национальных корней.
Подошла война к Подмосковью.
Ночь в начале зарев долга.
Будто русской жертвенной кровью
До земли намокли снега.
По дорогам гремят тачанки,
Эскадроны проходят вскачь,
Приготовились к бою танки
Возле стен подмосковных дач.
Стук подков на морозе четче.
В пар укутан блиндажный лаз.
У околицы пулеметчик
С темной рощи не сводит глаз.
Будто руки окаменели.
Будто вкопан он в грунт, во рву.
Этот парень в серой шинели
Не пропустит врага в Москву.
Первые лирические произведения войны рождались по преимуществу именно в таких формах, как это мы видим у А. Суркова: плакатная публицистичность, столь характерная для первого военного периода, уходит глубоко внутрь стихотворения, замкнутого и напряженного в сосредоточенности душевного чувства и мысли; немногочисленные детали, словно взятые из блокнота внимательного очеркиста, укрупняются почти до степени символа.
Лирика рождалась не без трудностей. Дело не только в невзгодах военной действительности, но и в чисто субъективном ощущении, свойственном одно время многим, что лирическая поэзия (в особенности пейзажная, любовная) на войне как бы не совсем уместна. Возникло убеждение, захватившее какую-то часть поэтов, что на войне, среди горя, страданий и пожарищ, на земле, пропахшей порохом, тротилом и трупной вонью, на виду у страдающего народа — какая может быть лирика, а тем более лирика сердца. Мир для большинства, если не для всех, окрашивался первоначально лишь в два цвета: ненависти и любви, и эти два цвета, два чувства какое-то время действительно не знали оттенков. Все другие спектры человеческой души поспешно отступали под напором этих двух великих чувств, которыми владела трагедия войны. Дм. Кедрин писал в одном из стихотворений:
Война бетховенским пером
Чудовищные ноты пишет.
Ее октав железный гром
Мертвец в гробу — и тот услышит!*
Железный гром, рождавшийся ненавистью, долгое время был слышнее музыки любви, он определял собою, озвучивал собою набатный язык агитационно-страстной плакатной поэзии. Должно было пройти хотя бы небольшое время, чтобы каждый художник мог слышать и передавать в слове самый разнообразный мир звуков войны, раскрывать различные стороны человеческой души, наиболее подвластные его поэтической индивидуальной природе.
Д. Кедрин признавался:
Но что за уши мне даны? —
Оглохший в громе этих схваток,
Из всей симфонии войны
Я слышу только плач солдаток.**
В стихотворении с «лирическим» названием «Соловьи» Антон Пришелец говорил:
Нет, не нам соловьями петь,
Нашей песне звенеть,
Как медь,
Орудийной пальбой греметь…
О том же писали и другие.
Пока от крови, как от ржави,
Рыжеет снег или трава,
Я не хочу и я не вправе
Шептать любовные слова.
Вселилось в сердце чувство мести,