Когда он теперь вспоминал Катюшу, то из всех положений, в которых он видел её, эта минута застилала все другие (с. 60).
В любви между мужчиной и женщиной бывает всегда одна минута, когда любовь эта доходит до своего зенита, когда нет в ней ничего сознательного, рассудочного и нет ничего чувственного (с. 60).
Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря (с. 61).
Тот животный человек, который жил в нём, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе (с. 62).
Хоть слабо, но ещё слышен был голос истинной любви к ней, который говорил ему об ней, о её чувствах, о её жизни. Другой же голос говорил: смотри, пропустишь своё наслаждение, своё счастье. И этот второй голос заглушил первый (с. 62).
Он видел по выражению лица Матрёны Павловны, что она осуждает его и права … но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая (с. 63).
Воспоминание это жгло его совесть (с. 67).
«Узнала!» - подумал он. И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара (с. 70).
И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив теми вешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было за много лет тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности (с. 80).
А между тем … он уже чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая каким-то чудом всё это время, все эти двенадцать лет скрывала от него и это преступление, и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за неё (с. 80–81).
И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство (с. 88).
Извозчики предлагали свои услуги, но он пошёл пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове (с. 92).
И он вспомнил себя таким, каким он был тогда. На него пахнуло этой свежестью, молодостью, полнотою жизни, и ему стало мучительно грустно (с. 103)
Тогда он был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались бесконечные возможности, – теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной жизни, из которых он не видел никакого выхода… (с. 104)
С Нехлюдовым не раз уже случалось то, что он называл «чисткой души». Чисткой души назвал он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его душе, был причиной этой остановки…
Так он очищался и поднимался несколько раз, так это было с ним в первый раз, когда он приехал на лето к тётушкам…
С тех пор и до нынешнего дня прошёл длинный период без чистки, и потому никогда ещё он не доходил до такого загрязнения…(с. 105)
Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде (с. 105).
Но то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно могущественно, одно вечно, уже пробудилось в Нехлюдове (с. 105).
Матвеевна говорит: ослобонят, а я говорю: нет, говорю, касатка, чует моё сердце, заедят они её… (с. 115)
…несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке (с. 124).
А это было не ребячество, а беседа с собой, с тем истинным, божественным собой, которое живёт в каждом человеке. Всё время этот я спал, и мне не с кем было беседовать. Пробудило его необыкновенное событие 28-го апреля, в суде, где я был присяжным (с. 132)
Эти воспоминания где-то далеко нетронутыми лежали в её душе (с. 133).
Нехлюдов пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное чувство тоски, сознанья своего бессилья и разлада со всем миром; нравственное чувство тошноты, похожее на качку на корабле, овладело им (с. 147).
Но, не будучи в силах разобраться в этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни… (с. 151–152).
Опять тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил в душе Нехлюдова, как всегда, стараясь вывести его из вопросов о том, что должно сделать, к вопросу о том, что выйдет из его поступков и что полезно (с. 153).
«Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, – говорил этот голос, – только себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим» (с. 153).
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или другую сторону (с. 153).
Он чувствовал, что ему должно разбудить её духовно, что это страшно трудно … он ничего не желал себе от неё, а желал только того, чтобы она перестала быть такою, какою на была теперь, чтобы она пробудилась и стала такою, какою она была прежде (с. 153).
При первом свидании Нехлюдов ожидал, что увидав его, узнав его намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и опять станет Катюшей, но, к ужасу своему, он увидал, что Катюши не было, а была одна Маслова (с. 154).
Воспоминания эти не сходились с её теперешним миросозерцанием и потому были совершенно вычеркнуты из её памяти или скорее где-то хранились в её памяти нетронутыми, но были так заперты, замазаны, как пчёлы замазывают гнёзда клочней… (с. 156)
- Маруся, хоть немножко подожди, – сказал он голосом, по которому видно было, что это музыка составляла крест его жизни (с. 177).
Всё поговорят – отведут душу (с. 189).
«Зачем это?» – спрашивал Нехлюдов, испытывая теперь в высшей степени то чувство нравственной, переходящей в физическую, тошноты, которую он всегда испытывал в тюрьме, и не находил ответа (с. 190).
–Так точно, – проговорил этот, очевидно ещё не освободившийся от гипнотизма солдатства, крестьянин (с. 225).
Всё это понять, понять всё дело хозяина – не в моей власти. Но делать его волю, написанную в моей совести, – это в моей власти, и это я знаю несомненно (с. 229).
Нехлюдов испытывал то, что бывает с ушибленным местом. Кажется, что, как нарочно, ударяешься все больным местом, а кажется это только потому, что только удары по больному месту заметны (с. 243).
– Нет, нельзя. Я на панихиду еду к Каменской. Она ужасно убита (с. 258).
– Ты меня уморишь, – говорила она, закашлявшись (с. 288).
Я должна быть довольна – и довольна. Но есть червяк, который просыпается… (с. 291)
– И ему не надо давать засыпать, надо верить этому голосу, – сказал Нехлюдов, совершенно поддавшись ее обману (с. 291).
Всё спуталось в его голове (с. 292).
– И прекрасно. Ну, что Питер, как на тебя действует, – прокричал Богатырев, скажи, а?
– Чувствую, что загипнотизировываюсь, – сказал Нехлюдов (с. 299).
«Бедная, милая! Как она могла так измениться?» – думал Нехлюдов, вспоминая Наташу такою, какая она была не замужем, и испытывая к ней сплетенное из бесчисленных детских воспоминаний нежное чувство (с. 321).
– Ну, уж вы мне предоставьте решать мои дела самому и знать, что надо читать и что не надо, – сказал Нехлюдов, побледнев, и, чувствуя, что у него холодеют руки и он не владеет собой, замолчал и стал пить чай (с. 324).
Она радует меня той внутренней переменой, которая, мне кажется, – боюсь верить, – происходит в ней. Боюсь верить, но мне кажется, что она оживает (с. 329).
Все эти люди, очевидно, были неуязвимы, непромокаемы для самого простого чувства сострадания только потому, что они служили. Они, как служащие, были непроницаемы для чувства человеколюбия… (с. 354)
Рабочие – их было человек двадцать – и старики и совсем молодые, все с измученными загорелыми сухими лицами, тотчас же, цепляя мешками за лавки, стены и двери, очевидно чувствуя себя вполне виноватыми, пошли дальше через вагон, очевидно готовые идти до конца света и сесть куда бы ни велели, хоть на гвозди (с. 363).
Рабочие же, испытывая радость и успокоение людей, миновавших большую опасность, остановились и стали размещаться, скидывая движениями плеча тяжелые мешки с спин и засовывая их под лавки (с. 363).
– Вы спрашивали про моих детей; хотите видеть их? ...
– …очень, очень интересно, – сказал Нехлюдов, тронутый этой переливающейся через край счастливой материнской любовью. – Пожалуйста, покажите (с. 433).
Люди должны в поте лица хлеб есть, а он их запер; как свиней, кормит без работы, чтоб они озверели (с. 441).
Действия человека, их характеристика
Повитуха взяла у неё за прожитьё … за два месяца сорок рублей, двадцать пять рублей пошли на отправку ребёнка, сорок рублей повитуха выпросила себе взаймы на корову, рублей двадцать разошлись так … так что, когда Катюша выздоровела, денег у неё не было… (с. 10)
Нехлюдов только что хотел взяться за письма, как из двери, ведшей в коридор, выплыла полная пожилая женщина в трауре… (с. 15)
Вид этой картины, над которой он бился два года, и этюдов, и всей мастерской напомнили ему испытанное с особенной силой в последнее время чувство бессилия идти дальше в живописи (с. 19).
В числе присяжных нашёлся знакомый Нехлюдова…
– А, и вы попали? ... Не отвертелись?
– Я и не думал отвёртываться, – строго и уныло сказал Нехлюдов (с. 23).
Народ всё выходил и … сходил со ступеней и рассыпался по церковному двору и кладбищу (с. 58).
– И зачем это читать? Только затягивают. Эти новые мётлы не чище, а дольше метут (с. 73).