Еще один прием, который использует Чехов для того, чтобы создать впечатление движения жизни, впечатление о переменах, происходящих в человеке, является указание на возраст. Так, о Панаурове сказано: «Он совсем не думает о том, что ему уже пятьдесят лет» (IX, 14),- тем самым автор показывает свое неодобрительное отношение к этому герою и к его поведению. Возраст Лаптева подчеркивается его запоздалостью: «люблю впервые только теперь, в 34 года»( IX, 16).
В повести как бы раздвигаются временные и пространственные рамки. Чехов выводит читателя из амбара и дома на Пятницкой на просторы замечательного города. И это расширение времени и пространства доходит до пределов всего мира и вечности. Однако в повести время не ограничено только сюжетом, оно вливается в широкий поток исторического времени. Постоянно чувствуется связь между настоящим, прошедшим и будущим. Эта связь иногда возникает стихийно в картинах жизни, в судьбах героев. Так, например, мысли Нины Федоровны обращены только к прошлому, к «длинному детству». Раздумья Алексея Лаптева большей частью относятся к прошлому: он понимает, что наступил конец «именитого купеческого рода»; в амбаре «каждая мелочь напоминала ему о прошлом, когда его секли и держали на постной пище», хотя он был сыном хозяина всего амбара (IX, 33).
И именно эти воспоминания, не позволяют Лаптеву забыть прошлое, но хуже всего то, что он представляет будущее таким же, будущее, где царствует деспотизм, власть сильных, несправедливость, унижение человеческой личности: «Он знал, что и теперь мальчиков секут и до крови разбивают им носы, и что когда эти мальчики вырастут, сами тоже будут бить» (IX, 33). Он готов порвать с амбарным миром и навсегда уйти из этой «крепости», но не может сделать этого шага, он в силах отказаться от денег. Он не верит в возможность осуществления гуманных идеалов в будущем. Не случайно Лаптев говорит: «Именитый род! Деда нашего помещики драли и каждый последний чиновничишка бил его в морду. Отца драл дед, меня и тебя драл отец» (IX, 80). В этом Лаптев видит источник всех своих бед , из-за этого он боится за каждый свой шаг. Финальные слова Лаптева: «Поживем -увидим» - неоднозначны. В них выражена не только душевная пассивность Лаптева, но и авторская активная открытость будущему.
В начале данной главы мы говорили о том, что для Чехова достижение краткости, лаконизма было необходимым этапом работы над произведением. Вскоре после публикации повести «Три года», во время работы над которой Чехов отказался от пяти персонажей, о чем было сказано в I-ой главе данной работы, посвященной истории создания повести, он писал Шавровой, автору рассказа, переполненного действующими лицами: «Что-нибудь из двух: или меньше персонажей, или пишите роман» (VI, 42). Он сам отбросил эти пять действующих лиц своего замысла тогда, когда уже явно отказался от мысли о романе. Во имя «целого» Чехов отказывается от подробностей, как бы они ни были хороши. Только освободившись от всего лишнего, можно достичь высокого художественного результата – ведь по его же словам «сделать из мрамора лицо, это значит удалить из этого куска то, что не есть лицо»(VI,357). Однако, Чехов не только прибегнул к сокращению тех или иных эпизодов. С одной стороны Чехов заботится об устранении лишнего и сокращает объем повести, с другой же – допускает повторы, которые безусловно увеличивают его.
Возникает вопрос возможно, что эти повторы просто «излишки» текста?
Но, чтобы ответить на него, нужно уяснить смысл каждого образа. Многие исследователи в начале и в конце повести не замечали никаких повторов, за исключением повтора, связанного с зонтиком Юлии. Этому образу посвящена работа А.А. Белкина «Чудесный зонтик»[11].
Наиболее заметной деталью действительно является зонтик: о нем автор говорит в четырех главах повести. Так, в первых двух главах зонтик в руках Лаптева – символ его влюбленности и надежды на счастье: «Дома он увидел на стуле зонтик, забытый Юлией Сергеевной, схватил его и жадно поцеловал. Зонтик был шелковый, уже не новый, перехваченный старою резинкой; ручка была из простой белой кости, дешевая. Лаптев раскрыл его над собой, и ему казалось, что около него даже пахнет счастьем» (IX, 15).
В шестнадцатой главе он символизирует уже забытое чувство Лаптева к Юлии: «Счастья не было никогда у меня, - говорит Лаптев, - и, должно быть, его не бывает вовсе. Впрочем, раз в жизни я был счастлив, когда сидел ночью под твоим зонтиком. Я тогда был влюблен в тебя и, помню, всю ночь просидел под этим зонтиком и испытывал блаженное состояние» (IX, 86). А в семнадцатой, последней главе, перейдя в руки Юлии, которая уже начинает любить мужа, зонтик становится немым свидетелем ее неразделенного чувства : «На Юлии Сергеевне было легкое изящное платье, отделанное кружевами, платье светлое, кремового цвета, а в руках был все тот же старый знакомый зонтик» (IX, 90). Здесь ситуация обратная той, которая была в первой главе, но связанная с ней как конец и начало одного процесса.
Имеет большое значение для понимания пути, пройденного Лаптевым в течение трех лет, и другой проходной образ, который не так бросается в глаза, и он тоже появляется на крайних этапах духовной эволюции героя. В начале повести Лаптев провожает домой Юлию после всенощной: «Переулок был весь в садах, и у заборов росли липы, бросавшие теперь при луне широкую тень, так что заборы и ворота на одной стороне совершенно утопали в потемках; слышался оттуда шепот женских голосов, сдержанный смех, и кто-то тихо играл на балалайке. Пахло липой, сеном, шепот невидимок и этот запах раздражали Лаптева. Ему вдруг страстно захотелось обнять свою спутницу, осыпать поцелуями ее лицо, руки, плечи, зарыдать, упасть к ногам, рассказать, как он долго ждал ее»(IX,8).
А в последней главе Лаптев выходит в первом часу ночи на свежий воздух. Опять лето. Но его волнуют совершенно иные чувства. Он только что закончил подсчеты своего многомиллионного состояния и находится во власти денег: «Ночь была тихая, лунная, душная. – Лаптев слушает шепоты за забором, которые волновали его душу. – Моя дорогая, моя милая... Шепот и поцелуи за забором волновали его. Ему казалось, что он сейчас велит отпереть калитку, выйдет и уже более никогда сюда не вернется ; сердце сладко сжалось у него от предчувствия свободы, он радостно смеялся и воображал, какая бы это могла быть чудная, поэтическая, быть может, даже святая жизнь...»(IX,89-90). Эти две главы связаны между собой единством характера героя и разъединены несходством его настроения и жизненных задач, которые встают перед ним в каждом случае.
Есть и другие повторяющиеся образы, которые имеют частый характер, но тем не менее и они отмечают начало и конец того или иного процеса. Соотношение одной части текста с другой лежит, как известно, в основе композиции стихотворных произведений. Ю. М. Лотман пишет о повторяемости в поэзии: «Характер этого акта соотнесения диалектически сложен: один и тот же процесс соположения частей художественного текста, как правило, является одновременно и сближением – сравнением, и отталкиванием - противопоставленим значений»[12]. Данная классификация необходима для того, чтобы читатель мог убедиться в применимости этого положения относительно повести «Три года». Образ, повторяясь, развивается, а это значит, что вместе с ним меняются жизнь и люди, которых изображает художник.
В повести большую роль сыграли детали, которые передают чеховское видение мира. Чеховские детали – это пристальный интерес к человеку во всей полноте его существования, где важно и интересно все – и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле.
«Сузив замысел, отказавшись от многих фактических сведений, предназначавшихся для романа, Чехов компенсировал это более высокой содержательностью – богатством и сложностью общего смысла и художественного звучания повести»[13]. Отметим и такой художественный прием, использованный Чеховым, как высвечивание сути героев через общение с детьми.
Во II-ой главе, когда Лаптев приходит к Юлии Белавиной просить ее руки, он встречает ее у крыльца, с которого она смотрит на играющих в футбол мальчиков: «Далеко в стороне, около своего крыльца стояла Юлия Сергеевна, заложив руки, и смотрела на игру... Обыкновенно он видел ее равнодушною, холодною или, как вчера, усталою, теперь же выражение у нее было живое и резвое, как у мальчиков, которые играли в мяч» (IX, 18). Лаптев любуется «ее молодостью, которой не замечал раньше и которую как будто лишь сегодня открыл в ней»(IX,19). Дети вносят в окружающий мир гармонию, радость и ликование.Там, где наличествуют раздоры, ненависть нет места детям. Хронология чеховской повести позволяет в точности сопоставить время проявления ненависти к мужу со стороны Юлии и смерти ее ребенка. Нина Федоровна умерла в конце октября. Ссора Юлии с Лаптевым произошла спустя полтора месяца – в середине декабря. В мая Лаптевы переезжают на дачу в Сокольники, и мы узнаем, что Юлия в это время была беременна. Следующая наша встреча с героями происходит через год, ребенку Лаптевых уже восемь месяцев. Следовательно, в декабре, в день ссоры, Юлия Сергеевна уже была беременна. Чехов-медик заставляет Чехова-писателя огласить плачевный диагноз.
Общение Лаптева с племянницами-сиротками в той сцене, когда он пытается помочь им приготовить домашнее задание, еще раз свидетельствует об отсутствии таланта: «По щеке у Лиды поползла крупная слеза и капнула на книжку. Саша тоже опустила глаза и покраснела, готовая заплакать. Лаптев от жалости не мог уже говорить, слезы подступили у него к горлу; он встал из-за стола и закурил папироску» (IX, 50). И только Юлия Белавина с присущей ей сердечностью и чуткостью, находит слова, чтобы утешить плачущих детей: «Юлия Сергеевна прибежала из большого дома в одном платье и вязаном платке, прохваченная морозом, и начала утешать девочек.