Своеобразие повести Сергея Довлатова состояло в том, что он показал отношения заключенный — охранник с третьей, неожиданной стороны. «Я обнаружил поразительное сходство между лагерем и волей… Мы говорили на одном приблатненном языке. Распевали одинаковые сентиментальные песни. Претерпевали одни и те же лишения. Мы даже выглядели одинаково… Мы были очень похожи и даже — взаимозаменяемы. Почти любой заключенный годился на роль охранника. Почти любой надзиратель заслуживал тюрьмы». Эта мысль лейтмотивом проходит через всю повесть.
Довлатов показывает, насколько тонка грань той и этой жизни: «Разве у тебя внутри не сидит грабитель и аферист? Разве ты мысленно не убил, не ограбил? Или, как минимум, не изнасиловал?», — спрашивает своего напарника Борис Алиханов, от чьего имени ведется рассказ. Более того, автор поражен похожестью двух противоположных миров. Довлатов пишет так: «Я был ошеломлен глубиной и разнообразием жизни. Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить… Мир был ужасен. Но жизнь продолжалась. Более того, здесь сохранялись обычные жизненные пропорции. Соотношение добра и зла, горя и радости — оставалось неизменным».
Мир зоны представляется писателю уменьшенной копией модели государства, подразумевающей свою классовую иерархию, свои законы, идентичные с государственными. Что такое свобода и несвобода? Над этим вопросом Сергей Довлатов размышляет на протяжении всего повествования. В его рассуждениях эти понятия теряют четко очерченные границы, как и все остальное в повести, они становятся взаимозаменяемыми.
Тема свободы человеческой личности поднималась в разные периоды разными писателями, но Довлатов, пожалуй, единственный из них раскрыл эту мысль таким необычным способом — с позиций взаимозаменяемости. Он показал, что человек сам выбирает для себя свободу или несвободу независимо от условий существования.
3.3Знаки недоговоренности и умолчания в недидактической прозе Сергея Довлатова
свобода проза довлатов
Новая литература, как и новое искусство, искало новые формы общения. Общения посредством неожиданных пауз и умолчаний. Человека уже не удовлетворял размеренный текст, он хотел дополнительной информации. Неслучайно один герой Довлатова произносил фразы вместе со знаками пунктуации: «Привет, запятая, старик, многоточие. Срочно к редактору, восклицательный знак».
Самый же частый и любимый знак у Довлатова — многоточие. Обычно мы умалчиваем одно, чтобы сказать более важное другое.
Происходит общение на уровне недоговоренности. Советская литература заглушала сознание музыкой и громким скандированием. Требовалась конкретность и досказанность, но по тем правилам, которые были предложены и идеологически утверждены, иначе вероятность прочитать между строк что-то «не то» была велика. Довлатов же замолкает, оставив нам время многоточия на размышление о себе. Нет, вовсе не о герое. О герое мы не думаем, поскольку знаем, что автор о нём позаботится. Довлатов всю свою жизнь не завидовал тем, кому платят за строки. За короткую и сумбурную мысль выдают крупные гонорары. «Россия — единственная в мире страна, где литератору платят за объём написанного. Не за количество проданных экземпляров. И тем более — не за качество. А за объём. В этом тайная, бессознательная причина нашего многословия».
Допустим, автор хочет вычеркнуть какую-нибудь фразу. А внутренний голос ему подсказывает: «Ненормальный! Это же пять рублей! Кило говядины на рынке…». Текстовая избыточность отнимает и у автора, и у читателя что-то очень важное. И тогда Довлатов дарит нам самое ценное мгновение вечности – многоточие: пространство, навеянное его присутствием, которое мы, как полноправные соавторы, вольны заполнить. Он подарил нам — Свободу. Покидая нас в самый нужный момент, и тем самым, отбирая у нас опору на Слово, автор заставляет читающих заглянуть в себя и отыскать в себе необходимую опору. Довлатов как бы заранее приучает читателей к мысли, что они рано или поздно будут покинуты, но делает это последовательно и предупредительно.
Довлатов просто необходим тем, кому не нужны нравоучения и догмы, не нужна «планетарная коммуна», в которой мужчины, женщины, старики, представители различных этнических групп, закрыв глаза и соединив руки, сосредоточенно слушают ритм биения «коллективного сердца» и голос Великой Державы. В его произведениях герои не вопят, не бубнят, они глаголят, как младенцы, истину. Они умеют вовремя остановиться и уйти на цыпочках следами многоточий.
3.4 Абсурд в прозе Сергея Довлатова
Мы уже упоминали о довлатовской манере умолчания и недоговоренности. Родословная абсурда восходит к неподготовленным и искренним ответам на сложные вопросы. Когда ответ правдив и искренен, когда он передает состояние души без притворств, когда нет явных умозаключений, а пустота выглядит красноречивее наполненности — тогда проступает первый признак абсурдности. Чувство абсурда в наше время мы обнаруживаем повсюду. Главные и интересные вещи чаще происходят на улице, а не в зданиях лабораторий или творческих мастерских. Так и с абсурдом.
Человек рождается и совершает каждодневные привычные действия: подъём, транспорт, рабочий день в офисе или на заводе, обед, транспорт, ужин, сон; и так всю неделю, в том же ритме — вот путь, по которому идет он день за днем, пока перед ним не встает вопрос «зачем?» Все начинается с этого вопроса, а еще с каждодневной машинальной деятельности, которая порождает скуку. Скука всему виной. Скука приводит в движение сознание, и человек начинает задавать себе странные вопросы. Теряясь, он уже не знает, что ему делать. Все заканчивается либо самоубийством, либо восстановлением хода жизни. «Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились»,- говорит герой Сергея Довлатова, он в выигрыше: он жив, наверное, сумел найти ответы на вопросы: «Что все это значит? Кто я и откуда? Ради чего здесь нахожусь?». Хотя день, похожий на день, волнует его: «Ну хорошо, съем я в жизни две тысячи котлет. Изношу двадцать пять темно-серых костюмов. Перелистаю семьсот номеров журнала «Огонек». И все?» Человек суетится в этой однообразной жизни, он живет будущим: завтра его напечатают, у него будет положение, деньги, но, в конце концов, наступает смерть. Проходят дни, он замечает, что ему тридцать лет, сорок пять. Человек принадлежит времени, он страдает от него, и он с ужасом начинает осознавать, что время его злейший враг. Бунт тела перед временем — это тоже абсурд. Человек сталкивается с иррациональностью мира, с неподкупностью времени, с собственным несовершенством.
Алогизмы и литература абсурда имеют давнюю традицию. Вся письменная литература произошла от двух устных жанров: сказки и анекдота. Анекдот и послужил основой для различных течений абсурдизма.
Для наглядности рассмотрим повесть «Иная жизнь» Сергея Довлатова. Главный герой филолог Красноперов едет во Францию, чтобы работать с архивами Бунина.
С самых первых строк от этой «сентиментальной повести» повеяло абсурдом: «Летчики пили джин в баре аэровокзала. Стюардесса, лежа в шезлонге, читала «Муму». Пассажиры играли в карты, штопали и тихо напевали».
Красноперов держит свой путь в «иную» жизнь. По натуре он объективный идеалист, поэтому считает, что все останется по-прежнему, даже тогда, когда его не станет. Останется мостовая, здание ратуши, рекламные щиты, только он уйдет в «иную» жизнь, жизнь таинственную и незнакомую. Что же это за жизнь? Это мир нелогичный, в котором девушки, как в романах Достоевского, бросаются с моста в реку, мужчины, в прекрасных сорочках «мулен» вешаются на ветках клена в лучах полуденного солнца, а юноши спортивного вида падают с балкона, так и не успев дочитать книгу. Причем все эти «забавные истории» случаются в рамках одной единственной главы - «Что бы это значило?».
Двойник Красноперова, человек в цилиндре, галифе и белых парусиновых тапках (похоже на намек к готовности смерти) постоянно контролирует Красноперова, являясь его партийной совестью. Он и внешне очень похож на Красноперова, но более решителен, чем последний. Красноперов — человек умеренный и тихий, из тех, кто заходит в дверь последним. Он боится и подчиняется своей партийной совести. Но делает это только в сознательном мире, в бессознательном — он свободен, бодр и смел, он может проводить время с хозяйкой, девиз которой «комфорт, уют и чуточку ласки», может гулять по бульвару Капуцинов, насвистывая «Уж небо осенью дышало» в ритме ча-ча-ча (несоответствие во всем: правила и нормы; музыки, ритма и текста). Но не соответствовать действительности он может только в придуманном мире. В реальном — партийная совесть не дает ему спуску: не позволяет покупать Пастернака, говорить лишнего. Она следит за ним без сна и покоя, успевая при этом жаловаться на нищенскую зарплату. Наконец, человеку в галифе, Малофееву надоедает быть приставленным к Красноперову в качестве партийной совести. И он, наскоро пообедав баночкой сардин в томатном соусе, лишает себя жизни, взорвавшись в кабинке туалета. «Иная жизнь, полная разочарований, мерзости и кошмара, толпилась, хохоча, у него за спиной».
Главным для Красноперова, оставшегося без своей партийной совести, было выяснить, что такое «иная» жизнь: мир, в котором царит самоубийство, пьянство, нищета, безответственность?..
Вся повесть состоит из разговоров и лирических отступлений. Читатель постепенно погружается в алогическую фантазию Довлатова: разговор Красноперова с господином Трюмо напоминает хвастовство пьяного Хлестакова: «Знавал я этого Бунина в Грассе. Все писал что-то… Бывало пишет, пишет… И чего, думаю, пишет? Раз не удержался, заглянул через плечо, а там — «Жизнь Арсеньева». Бунин постепенно приобретает облик абсурдного героя.