Осенью 1933 года Осип Мандельштам написал небольшое стихотворение: «Мы живем, под собою не чуя страны», а 30 мая 1934 г. был арестован. Ордер на арест был подписан самим Ягодой
За автором этих строк явились ночью трое с понятыми. На Лубянке пытали ночными допросами, яркой лампой, соленой пищей, не давая воды. За попытку протестовать надели смирительную рубашку, отправили в карцер. Никто не сомневался, что за эти строки он поплатится жизнью, но его сослали на 3 года в глухой городок Чердынь на Каме. Много лет спустя следователь, занимавшийся реабилитацией, высказал писателю Каверину недоумение по поводу столь мягкого наказания, на что тот высказал предположение, что, вероятно, Сталин был ошеломлен прямотой Мандельштама.[7] Е. Евтушенко утверждает, что «Мандельштам был первым русским поэтом, написавшим стихи против начинавшегося в 30-е годы культа личности Сталина, за что и поплатился».[8]
После ссылки ему запретили проживать в 12 крупных городах России. Так Мандельштам оказался в Воронеже, где было тяжелое, полуголодное существование, унизительная процедура ежемесячной проверки, слежка и травля.
В 1937 году, когда пришел конец ссылке, Мандельштам написал хвалебные стихи о Сталине. Из уст Пастернака известно о его телефонном разговоре с диктатором, в котором «отец народов» давал понять, что смягчить участь поэта может только хвалебная ода, которую он благополучно примет.
Но в мае 1938 г. он был вновь арестован и отправлен этапом в Сибирь. Существует несколько версий о последних месяцах жизни поэта. Согласно одной из них, он погиб в декабре 1938 г. между Владивостоком и Хабаровском, по документам - от паралича сердца, а его жена получила извещение о смерти только в июне 1942 г.
Итак, мы видим, что интересующие нас строки сыграли в жизни поэта безусловно роковую роль. Тем более важно, по нашему мнению, рассмотреть их идейно-художественное своеобразие.
§ 2. Стихотворение «Мы живем под собою не чуя страны…» как знаковое произведение в творчестве поэта
Стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» является центром мандельштамовской агиографии. Оно было написанным в состоянии страшного смятения, в котором Мандельштам находился, в том числе и в связи с нечеловеческим голодом в черноземных областях, в Крыму, где он в том момент находился. Главный виновник катастрофы подвергается в «эпиграмме» личному нападению, завершающемуся тяжелым и бессмысленным личным оскорблением, лишающем образ «мужикоборца» даже некоторой палаческой величественности, накопленной предыдущими строками. Слухи об осетинском происхождении горийского сапожника дошли и до восьмидесятых годов прошлого века. Всякий, задерживавшийся на Кавказе на более или менее продолжительный срок, знает, с каким глубоким, искренним, нерассуждающим презрением относятся грузины к окружающим их народам, но особенно, конечно же, к осетинам; а Мандельштам — было дело, задерживался на Кавказе. Он хотел оскорбить грузина Сталина (а если действительно огрузиненного осетина Сталина — то тем более) страшно, непростительно, гарантирующе немедленный смертельный ответ. Именно это, вероятно, и имел в виду, по словам Ивинской, Борис Пастернак, тоже хорошо, если не лучше знакомый с кавказскими нравами и обычаями: «Б. Л. упрекал Надежду Яковлевну: «Как мог он написать эти стихи — ведь он еврей!»[9]» Если сам еврей, так не обзывайся осетинами. Еще более прав он был, когда сказал самому автору после прослушивания «эпиграммы»: «Это не литературный факт, но акт самоубийства». Как акт самоубийства она и понималась автором. Точнее, как акт принесения себя в жертву. Мандельштам неделями находился в состоянии непрерывного торжественного возбуждения — он был убежден в своей немедленной гибели и — что немаловажно! — еще более немедленной славе: «Это комсомольцы будут петь на улицах!» — слышала от него Эмма Герштейн.[10] Собственно, он уже находился почти что «по ту сторону», отрезок жизни, на котором он предполагал насладиться этой посмертной славой, был для него как бы взят взаймы у совершившейся гибели.
Стихотворное произведение, рассматриваемое нами, небольшое по объему, потому нам представляется возможным привести его текст в нашей работе полностью.мандельштам стихотворениеМы живем, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там помянут кремлёвского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири верны. Тараканьи смеются усища И сияют его голенища. А вокруг его сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей, Кто мяучит, кто плачет, кто хнычет, Лишь один он бабачит и тычет. Как подковы куёт за указом указ Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз. Что ни казнь у него, - то малина И широкая грудь осетина. «Это была безумная отвага или неслыханное безрассудство», - полагает А. Амлинский.[11] На самом деле это был внутренне подготовленный обдуманный и мужественный шаг трагического героя, который уже не мог больше молчаливо и бездейственно переносить власть тирана. При этом Мандельштамом двигало не только чувство личной социальной загнанности как поэта, но и репрессии государства против крестьянства. На допросе он признавался: «В 1930 году в моем политическом сознании и социальном самочувствии наступает большая депрессия».Думается, что внутренние побуждения Мандельштама при написании стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны...» довольно верно уловил Никита Струве, который писал: «Сочинить стихи о Сталине было недостаточно, предстояло их как-то обнародовать. Послать их редакторам журналов означало прямое самоубийство. Сохранить их для себя значило отказаться от подвига. Мандельштам, предохраняя свою свободу, выбрал средний путь. Он прочел стихотворение десяти (двадцати?), но верным друзьям, тем самым оставляя себе шанс на спасение. Не сказал ли он Анне Ахматовой как раз в начале 1934 года: «Я к смерти готов»? Малейшая неосторожность со стороны одного из друзей могла стать роковой».[12]И. Бродский считал, чтo причина гибели Мандельштама глубока и экзистенциональна,[13] что она не сводится к простой стихотворной пощечине тирану, но он явно недооценил значимости сатиры на Сталина как трагедийного поступк апоэта, как первого шага трагического героя навстречу своей неизбежной гибели в поединке яркой и неповторимой индивидуальности с тоталитарной государственностью, олицетворенной в Сталине. Да, сатира - не оружие Мандельштама, да, он не стремился своими стихами постоянно вмешиваться в политику, заниматься и дальше обличениями тирана и существующего государственного строя: позднее поэт напишет о Сталине хвалебные стихи, и не только от естественного страха за свою жизнь, но и от того, что отнюдь не в обличении кого-то и чего-то видел смысл своей творческой деятельности. Памфлет против Сталина был необходим Мандельштаму как первый и неповторимый по своему смыслу шаг трагического героя, как вызов певца, в лирических песнях которого бьют ключи жизни, тому царству мертвых и небытию, которые стоят за спиной тирана. Сделать такой самоубийственный шаг трудно, почти невозможно любому человеку, но Мандельштам его, в отличие от других писателей, все-таки сделал и потом на допросах не отрекался от него, откровенно, не хитря и не изворачиваясь, почти с детской непосредственностью признаваясь в том, что именно он написал антисоветское стихотворение о Сталине, и рассказывая, кому он его читал и как слушатели на него реагировали Как мы уже отметили выше, вскоре после появления стихотворения, поэт был арестован. По просьбе жены поэта за Мандельштама взялся хлопотать Н. И. Бухарин. Он думал, что Мандельштама взяли за «обычные отщепенческие» стихи. Однако узнав, что Мандельштам арестован «за эпиграмму на Сталина», Бухарин пришёл в ужас. Бухарин искренне симпатизировал Мандельштаму, неоднократно помогал ему, да и в этот раз, пока не выяснилось, за что тот арестован, делал всё, чтобы смягчить его участь. Но как бы то ни было, он точно знал, что заступничество за человека, написавшего такие стихи, угрожает не только его положению, но и самой жизни. Да и Демьян Бедный висел на волоске от смерти после того, как неосторожно сказанул где-то, что терпеть не может, когда Сталин листает редкие книги в его библиотеке своими жирными пальцами. Вот отсюда вырастает и строка Мандельштама: «... его толстые пальцы, как черви, жирны...!» Когда стало известно о том, что Мандельштам арестован за стихи о Сталине, друзья и близкие поэта поняли, что надеяться не на что. Да и раньше, до ареста, все, кто знал эти стихи, не сомневались, что он за них поплатится жизнью. И вдруг произошло чудо. Мандельштама не только не расстреляли, но даже не послали на «канал». Он отделался сравнительно легкой ссылкой в Чердынь, куда вместе с ним разрешили выехать и его жене. А вскоре и эта ссылка была отменена. Мандельштамам было разрешено поселиться где угодно, кроме двенадцати крупнейших городов страны. Не имея возможности долго выбирать, Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна наугад назвали Воронеж. Сам Мандельштам говорил, что с момента ареста он все готовился к расстрелу: «Ведь у нас это случается и по меньшим поводам». Следователь прямо угрожал расстрелом не только ему, но и всем «сообщникам» (то есть тем, кому Мандельштам прочёл стихотворение).[14]А причина, по мнению некоторых исследователей, кроется в том, что Сталин всю жизнь испытывал суеверное уважение к поэтам. Мандельштам это остро чувствовал. Недаром он говорил жене: «Что ты жалуешься, поэзию уважают только у нас. За неё убивают. Только у нас. Больше нигде...»[15] Уважение Сталина к поэтам проявлялось не только в том, что поэтов убивали. Сталин прекрасно понимал, что мнение о нём потомков во многом будет зависеть от того, что о нём напишут поэты. Разумеется, не всякие, а те, стихам которых суждена долгая жизнь. Узнав, что Мандельштам считался крупным поэтом, он решил до поры до времени его не убивать. Он понимал, что убийством поэта действие стихов не остановишь. Стихи уже существовали, распространялись в списках, передавались изустно. Убить поэта - это пустяки. Это же самое простое. Сталин был умнее. Он хотел добиться большего. Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие Сталина. Стихи в обмен на жизнь.Конечно, все это только гипотеза. Но, как мы считаем, весьма правдоподобная.Мандельштам понял намерения Сталина. Доведенный до отчаяния, он решил попробовать спасти жизнь ценой нескольких вымученных строк. Он решил написать ожидаемую от него «Оду Сталину». В результате на свет явилась долгожданная «Ода», завершающаяся такой торжественной кодой: ... И шестикратно я в сознанье берегу Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы, Его огромный путь через тайгу И ленинский Октябрь-до выполненной клятвы. Правдивей правды нет, чем искренность бойца Для чести и любви, для воздуха и стали, Есть имя славное для сильных губ чтеца, Его мы слышали, и мы его застали. Данный текст наглядно показывает, насколько он был сломлен, духовно и физически раздавлен. Ведь признать разумность происходящего - это было для Мандельштама гораздо больше, чем принять одну историческую концепцию и отказаться от другой. Это значило для него не просто отречься от своих взглядов. Это значило отречься от самого себя, от своей души; стереть, выжечь каленым железом из самых глубин подсознания свою прежнюю личность.Вот самое главное, что мы теперь можем понять об этом поступке, об «эпиграмме» — поступке и безумного мужества, и полного отчаяния, и величайшего честолюбия, и действительно почти святости, поскольку до состояния за гранью безумия довела Мандельштама не только и не столько своя личная судьба, не свое всё меньше подтверждаемое организующейся вокруг него московской совписовской жизнью поэтическое величие — главное внутреннее условие его существования! — но и невозможность вынести чужие страдания апокалиптического размаха, рядом с которыми нельзя есть, пить, жить. Он действительно умер, и действительно воскрес. Новым человеком, бесконечно, физически, биологически благодарным за шумное счастье дышать и жить. И он знал, кого ему «благодарить».