Кольриджа часто причисляют к поэтам «Озерной школы», хотя в этом краю он прожил сравнительно недолго: в Кесвике с июля 1800 до января 1804 (с перерывами) и в Грасмире у Вордсвортов с августа 1808 до октября 1810. В Кесвике он написал вторую часть «Кристабели» и оду «Уныние». В августе — сентябре 1803 Кольридж и Вордсворты пешком путешествовали по Шотландии. Кольридж бросил спутников, решив идти в одиночестве. Он ежедневно покрывал внушительное расстояние в надежде побороть привычку к опиуму, которой страдал уже около трех лет. Попытка не удалась, и в самом начале 1804 он отбыл в Лондон, рассчитывая найти в более теплом краю медицинскую помощь и занятие по душе.
Друзья собрали деньги, и в апреле 1804 Кольридж отплыл на Мальту. К июлю он уже исполнял обязанности личного секретаря при губернаторе острова А. Болле.
Кольридж вернулся в Англию в 1806. Плохое здоровье, решение расстаться с женой и психологические стрессы разного рода на десять лет отравили жизнь ему самому и его друзьям. В 1807—1808 ему выпало столько неудач и несчастий, что он подумывал лечь в больницу лечиться от наркомании. Внезапное улучшение здоровья позволило Кольриджу в августе 1808 приехать в Грасмир, где он осуществил давний замысел — стал автором и издателем философско-политического и литературно-критического журнала. «Друг» («The Friend») приносил одни убытки и, по выходе двадцатого номера, прекратил существование в марте 1810.
В октябре 1810 Кольридж уехал в Лондон — опять с надеждой излечиться там и найти работу. 1812—1816 — годы его весьма успешных, важных выступлений. В 1811—1812, не считая сотрудничества в «Курьере», он прочитал два курса лекций — о Шекспире и Мильтоне, а позднее — третий, о Шекспире и драме. Его лекции посещали лорд Байрон, С.Роджерс и другие знаменитости. В 1813 трагедия Раскаяние (Remorse), переделка ранней драмы «Осорио» (Osorio, 1797), выдержала двадцать представлений в «Друри-Лейн». Следующие три года Кольридж жил в Бристоле и его окрестностях, большей частью в семье Д.Моргана. Он был очень болен и сам признавал, что нуждается во врачебной помощи. Но в 1815 Морган чудом заставил его почти полностью надиктовать Biographia Literaria. Кольридж первоначально задумывал ее как предисловие к своему четвертому поэтическому сборнику «Листы Сивиллы» (Sibylline Leaves), но в итоге стихи вышли отдельно.
В 1816 вышли три издания «Кристабели», а следом — светская проповедь «Наставления государственному деятелю» (The Statesman's Manual); в 1817 увидели свет «Листы Сивиллы», Biographia Literaria (в двух томах), еще одна светская проповедь и отвергнутая театрами драма «Заполья» (Zapolya); в 1818 — «Рассуждение о методе» (Essay on Method), третье издание «Друга» и два сильных памфлета в поддержку законопроекта об ограничении продолжительности рабочего дня для детей, занятых на текстильных фабриках. В том же году он прочитал два курса лекций о литературе и один по истории философии, который начал в декабре 1818 и закончил в марте 1819.
После 1819 основные публикации сочинений Кольриджа — «Заметки к размышлению» (Aids to Reflection, 1825), работа в прозе, посвященная философии, благочестию и литературе; новые издания «Стихотворений» (1828, 1829 и 1834); два издания (оба в 1830) брошюры «О положении церкви и государства» (On the Condition of Church and State).
Умер Кольридж в Хайгете 25 июля 1834.
2.2 Особенности организации фантастического в поэме «Сказание о старом моряке»
Один путешественник XVIII века рассказал в своей книге о странном человеке. Это был помощник капитана, уже пожилой и всегда задумчивый. Он верил в призраков. Когда в пути их застигали бури, он утверждал, что это возмездие за смерть альбатроса, огромной белой птицы из породы чаек, которую он застрелил ради шутки. Воспользовавшись этим рассказом, Кольридж создал свою бессмертную поэму[8].
«Сказание о старом моряке» справедливо считают лучшим поэтическим созданием Озерной школы. Она написана размером английских народных баллад, с повторениями тоже в народном духе. Это как бы приближает ее к читателю, которому хочется ее петь, как пелись когда-то поэмы, послужившие ее образцом. Повторения подчеркиванием наиболее значительных мест гипнотизируют нас, заражая напряженным волнением рассказчика. Рифмы, порой возникающие посередине строки, звеня в коротком размере, как колокольчики, усиливают магическую музыку поэмы.
Старик, герой поэмы, конечно, родом из глубины страны. За грех, в котором повинен каждый охотник, он мучится раскаянием всю свою жизнь. В морях, где байроновские герои развлекаются битвами и любовью прекрасных дикарок, он видит только духов, то грозящих, то прощающих.
Кольридж выбрал область событий и характеров фантастического или, по меньшей мере, романтического жанра, сообщая им человеческий интерес и то подобие действительности, которое побеждает инстинктивное неверие и увлекает читателей.
Этот постепенный переход от действительности к чистой фантазии — основной приём Кольриджа, магически действующий в «Сказании», где инциденты обыкновенного морского путешествия постепенно переходят в область чудесного, где естественное и сверхъестественное сливаются в неразрывное целое; английская критика справедливо утверждает, что со времени Шекспира не было столь «реальной фантастичности» в английской поэзии.
Сам Кольридж называл свою поэму «поэтической фантазией». Но в действительности она написана на основе известных преданий и тщательно ученных автором записок путешественников, в особенности тех, что плавали к мысу Горн. У этой самой южной точки Южной Америки и происходят главные события: шторм,из-за которого корабль лишился управления и был отнесён «в страну вечных льдов»,
Но вот настиг нас шторм, он был Властителен и зол, Он ветры встречные крутил И к югу нас повел. Без мачты, под водою нос, Как бы спасаясь от угроз За ним спешащего врага, Подпрыгивая вдруг, Корабль летел, а гром гремел, И плыли мы на юг.
И встретил нас туман и снег И злые холода, Как изумруд, на нас плывут Кругом громады льда; затем появление из густого тумана Альбатроса.
И напоследок Альбатрос К нам прилетел тьмы; Как, если б был он человек, С ним обходились мы. Он пищу брал у нас рук. Кружил над головой. И с громом треснул лед, и вот Нас вывел рулевой.
И вот Альбатрос оказывается добрым предзнаменованием и сопровождает корабль, возвращающийся к северу сквозь туман и плавучие льды.
И добрый южный ветр нас мчал, Был с нами Альбатрос, Он поиграть, поесть слетал. На корабельный нос. В сырой туман на мачте он. Спал девять вечеров, И белый месяц нам сиял. Из белых облаков.
Старый Мореход (у Кольриджа он и герой, и повествователь) убивает птицу.
Я дело адское свершил, То было дело зла. Я слышал: «Птицу ты убил, Что ветер принесла; Несчастный, птицу ты убил, Что ветер принесла».
Герой посягнул на незыблемый морской закон, и «множество странных наказаний обрушилось на него», пока в полном одиночестве, не отличая бреда от яви, он носился на своём обречённом корабле по пустынному океану. «Я дело адскоесвершил, то было дело зла», — приносит покаяние Мореход и молит святых о снисхождении. Но даже спустя годы после того как он, претерпев немыслимые страдания, вернулся в Англию, ему по-прежнему видится трагическая картина: «Сорвавшись, канул Альбатрос, в пучину, как свинец», — кровь жертвы всё ещё не смыта. Эта метафора вызывает аналогии с печатью Каина, которой заклеймён Агасфер, осуждённый на вечные скитания за то, что отказал в милосердии Спасителю, шедшему на Голгофу:
Один, один, всегда один,
Один среди зыбей!
И нет святых, чтоб о душе
Припомнили моей.
(Перевод Н.С. Гумилёва.)
Кровь Альбатроса может смыть с души Старого Морехода только Отшельник, живущий в лесу у моря.
Отшельник тот в лесу живет
У голубой волны.
Поет в безмолвии лесном, Болтать он любит с Моряком
Из дальней стороны.
И по утрам, по вечерам Он молит в тишине:
Мягка его подушка – мох
На обветшалом пне.
К нему, умоляя снять груз вины, обращается герой, которого и на родине после всех перенесённых терзаний «гнетёт тоска». Он навечно одинок, «так одинок, как, может быть, бывает только Бог». Его существование — поистине та «жизнь-в-смерти», какой Кольриджу виделось бытие большинства людей.
Рассмотрим теперь подробнее взаимодействие времени и фантазии в произведении.
Повествование начинается с того, что спешащего на свадебный пир человека задерживает старый матрос, который начинает рассказывать историю одного забытого плавания. Гость все время вырывается, он спешит на звуки музыки и веселья, долетающие из окон, но магический взгляд старика останавливает его, он вынужден выслушать историю о том, как жестокий матрос убил в море присевшего на корму судна альбатроса — вещую птицу, приносящую, по поверью моряков, счастье. Временный планы здесь пересекаются – события настоящего и события далекого прошлого накладываются друг на друга, причем в течение поэмы это происходит еще не раз: гость каждый раз порывается уйти, но старик каждый раз удерживает его новой порцией рассказа. Таким образом, время как бы перетекает из сегодняшнего во вчерашнее и наоборот.
В эпизодах, посвященных описанию фантастических событий время вообще не подчиняется никаким законам. Мы не можем сказать, сколько времени старик плывет в лодке, сколько времени его носит по волнам, так же как не модем сказать, правда ли все, что с ним происходит или это игра его больного воображения.
Например, в этом эпизоде:
Полдневною порой
Над мачтой Солнце, точно кровь,
С Луну величиной.
За днями дни, за днями дни
Мы ждем, корабль наш спит,
Как в нарисованной воде,
Рисованный стоит.
Месть за Альбатроса начинается.
Вода, вода, одна вода.
Время здесь не имеет очертаний, границ – то ли солнце, то ли луна на небе, дни бегут без счета, а может это только один очень длинный день или одна длинная ночь.
И твари склизские ползут
Из вязкой глубины.