Осенью 1916 года Силланпяя, подобно ракете, ворвался на литературный небосвод со своим романом «Жизнь и солнце». В царившей атмосфере застоя в романе били ключом летние настроения, смело обрисованная любовь между молодыми людьми, опьянение природой. Роман полностью овладевал своим читателем, он стал сенсационным прорывом писателя – дебютанта. Критика встретила нового автора как отрицательными, так и восторженными рецензиями.
Силланпяя – бытописатель сельской Финляндии. По тематике в самом общем ее выражении он довольно традиционен, причем из множества предшественников особенно близки ему были Ю. Ахо и А. Ярнефельт. В прозе Ахо он находил психологизм, тонкое чувство природы, «сплав европейской культуры с истинно финской, благородной простотой». Эта краткая характеристика включает нечто от специфики собственного таланта Силланпяя, но уже с поправкой на новый этап литературного развития. Новое – после Ахо – поколение прозаиков писало о деревне более жесткой рукой, к тому же у Силланпяя был социально иной, чем у Ахо, более непосредственный опыт общения с деревенской жизнью.
Силланпя писал о батраках и батрачках, мелких арендаторах и земельных собственниках, о деревенских детях. В автобиографических произведениях писатель никогда не упускал случая напомнить, что и сам он – «от земли», из деревни, из малоимущих ее слоев. Сельская жизнь в изображении Силланпяя далека от идиллии, совсем напротив. Однако иной жизни, кроме деревенской, его герои себе не представляют, они органически связаны с нею всем своим опытом и мировосприятием. Силланпяя принадлежит к тем финским писателям, для которых Финляндия и в XX в. все еще оставалась традиционно аграрной страной, финский народ – земледельческим народом с соответствующим укладом жизни, психологией, культурой. Также и то новое, что происходило в стране и мире, воспринималось их героями в аграрном ракурсе, мерилось и оценивалось крестьянскими критериями и традициями.
Однако традиционная крестьянская тематика предстает у Силланпяя в особом освещении. И не только в силу индивидуального своеобразия его таланта, но и по причине исторического своеобразия отразившихся в его творчестве объективных социальных процессов, которые происходили тогда в финской деревне и которые коснулись Силланпяя лично, равно как и близких ему людей.
Показателен следующий биографический факт. Родители Силланпяя – и отец и мать – до своей женитьбы были наемными батраками, но их предки некогда владели крестьянскими усадьбами. По записям в церковно-приходских книгах крестьянский род отца Силланпяя (именно как род земельных собственников) прослеживался с 1702 г. Но со временем род разорился, потерял усадьбу, и в очерке «Дорогое мое отечество» из книги того же названия Силланпя не без горечи писал о своем отце: «Я не могу говорить об отчей земле, потому что земли у моего отца до сих пор не было. Это может показаться странным – ведь моему отцу скоро исполнится 70 лет, и преимущественную часть этого времени он только и делал, что обрабатывал землю».
Силланпяя сознавал себя в некотором смысле отпрыском разорившегося крестьянского рода, человеком, у которого предки были земельными собственниками, но который сам теперь социально породнился с батраками и арендаторами. Не случайно писателя так занимали, с одной стороны, непосредственная батрацко-арендаторская среда, а с другой – тема разорения и деградации наследственных крестьянских родов. Причем о крестьянской усадьбе в произведениях Силланпя нередко говорится как о коллективно-родовом существе.
Роман Силланпя «Праведная бедность» начинается с того, что упоминается о социальном происхождении героя, нынешнего батрака Юха Тойвола, а именно: предки его не были батраками, они принадлежали к сословию крестьян-собственников; читатель узнает, что и теперь в соседних с местожительством героя приходах есть влиятельные хозяева, которые приходятся ему родственниками, но с которыми он давно потерял связь.
Роман «Рано усопшая» имеет даже специфический подзаголовок: «Последний отпрыск старинного рода» – подразумевается крестьянский род.
Зато в следующем романе Силланпя – «Путь мужчины» – вроде бы нет мотива генеалогической деградации; напротив, повествуется если не о совершенно ровной изначально, но все же постепенно выравнивающейся крестьянской усадьбе, о пути от состояния неустойчивости к стабильности – слово «стабильность» вынесено в подзаголовок романа («Ahrolan talon oloista Paavon isännyyden vakiintuessa»). Тем не менее, хотя мотива социально-генеалогической деградации нет, остается угроза иной, нравственной, деградации героя, на чем, собственно, и строится сюжет этого романа.
Непростой проблемой является соотношение социальных и биологических мотивировок, социального и биологического детерминизма в творчестве Силланпя. О биологизме его мировосприятия в критике высказывались крайние точки зрения. Еще в статье 1932 г. К. Марьянен, предельно заостряя проблему, утверждал, что если прежние финские писатели (например, Ю. Ахо) изображали «человека через природу», то Силланпя, напротив, изображает «природное в человеке», то есть биологическое начало. О героях Силланпя, по мнению критика, даже нельзя сказать, что они «чувствуют природу», – они находятся «вровень с природой», растворяются в ней. Несколько позднее эту же идею развивал талантливый критик Т. Вааскиви, чья книга о Силланпя наряду с достоинствами имеет и свои изъяны. Автор подчас слишком увлекался модными тогда фрейдистскими интерпретациями бессознательного и даже считал, что в ряде случаев «вегетативный» уровень героев Силланпя, их погруженность в природно-бессознательное чуть ли не начисто лишает их индивидуальности, ибо индивидуальность человека духовна, предполагая более или менее развитое сознание.
Последующие критики (Л. Вильянен, А. Ояла, А. Лаурила) находили подобные суждения односторонними, доводящими тезис о биологизме мировосприятия Силланпя до абсурда. При том, что Силланпя настойчиво стремился выявить «первосущее в человеке» («perusihmisyys»), которое оказывалось во многом природно-биологическим «первосущим», он тем не менее оставался художником-гуманистом, защищающим в человеке именно человеческое. Даже когда он заявлял о своем принципиальном политическом «аутсайдерстве» и пытался воздерживаться от непосредственного участия в общественной борьбе, от активной поддержки какой-либо из борющихся сторон, это вовсе еще не было позицией холодного равнодушия к социальным драмам и человеческим страданиям.
Силланпя не раз подчеркивал, что как писателя его мало интересовал официальный фасад истории вместе с казенным патриотизмом, парадно-юбилейными датами и т.п. За официальным фасадом истории был страдающий «частный» человек, нередко совершенно незаметный, загнанный в какую-нибудь темную щель, – именно ему посвящал свое искусство Силланпя. Его голос – это всегда голос сострадания трагическим жертвам истории. Если не обязательно в политической форме, то непременно этической, по законам человеческой солидарности, Силланпя всегда на стороне жертв, и это определяет его повествовательную интонацию. «Желание защитить попранных другими, показать красоту их жизни, кажущуюся этим другим никчемной, – вот истоки моего вдохновения с первых шагов в литературе и по настоящее время. В этом цель и мораль моего искусства», – заявлял Силланпя. Он не признавал «бесцельного», эстетского искусства. «По моему убеждению, не может быть литературного произведения без цели. Каждая фраза в романе, каждый стих в лирике пишется для чего-то. Выбор слов, их порядок, ритм – все служит цели той «тенденции», которой одержим писатель в своем творчестве. В конечном итоге вопрос лишь в том, насколько высока сама цель». Эволюция Силланпя была такова, что этический пафос его творчества со временем все более возрастал.
В ранних его произведениях еще значителен автобиографический элемент. В ранних рассказах и романе «Жизнь и солнце» местом действия является деревня, причем интеллигентные герои подобны автору – это интеллигенты в первом поколении, выходцы из батрацко-арендаторской среды. В них происходит еще борьба «почвы» и «культуры», аграрного и урбанического начала, ничто еще не устоялось в их сознании. В одном из рассказов автор вспоминал о своей ранней юности: «Тогда во мне постепенно обрывались корни, которыми я врос в вскормившую меня почву. Я походил на человека, который просунул голову в слишком узкий проход, ведущий на верхний этаж, увидел там немало интересного и замер в удивлении, но полностью выбраться наверх у него не хватало сил».
Силланпя усматривал особую опасность «утраты корней» в том, что это могло обернуться декадентским умонастроением, подменой подлинного интереса к жизни созерцательно-эстетским к ней отношением, бесконечным самоанализом и иронической рефлексией. Эту специфически «интеллигентскую» проблематику Силланпя затронул в некоторых ранних рассказах, но она оказалась для него преходящей.
С акцентом на внутренних переживаниях героя при минимуме внешнего действия был написан и первый роман Силланпя «Жизнь и солнце». Это лирический роман, продолжавший традиции финской лирической прозы. Вместе с тем Силланпя впервые экспериментировал в этом романе с категорией повествовательного времени и его психологическим наполнением. В начале 1910-х гг. писатель близко познакомился с Э. Кайла, философом и одним из первых пропагандистов Бергсона в Финляндии. Идеи Бергсона, в особенности трактовка им категории времени, увлекли Силланпя. В этот ранний период он был занят также переводом на финский язык сборника статей М. Метерлинка «Сокровище смиренных» (перевод вышел в 1918 г.). В связи с идеей символистского «статического театра» Метерлинк утверждал, что новую драму интересуют не столько события, сколько внутренняя жизнь личности; загадочный смысл бытия открывается скорее в тишине размышления, чем в громе битв; именно фиксация этих внутренних состояний, когда сознание погружается в сферу метафизического, составляет задачу искусства. Для романа Силанпя «Жизнь и солнце» чрезвычайно характерна также фиксация «вечных мигов» психологической жизни, когда время как бы останавливается и когда сознание переходит в состояние некоего абсолютного покоя, чтобы схватить бытие в максимальной полноте и вневременности. Субъективное «я» героя обретает в такие мгновения (по аналогии с рассуждениями Бергсона) «вечную длительность» и космическую протяженность. О герое романа читаем следующее: «В иные мгновения ему открывалась великая простота жизни, и тогда единым просверком сознания охватывалось все вокруг: и тиканье часов, и дыхание растущей травы, и красота угасающего дня, его собственное присутствие. Как будто человек внутри него говорил: «Я здесь», – и этим объяснялась тайна жизни».