Пушкин показал, что такое любовь, научил любить, “заразил любовью”.
Затем был “Евгений Онегин”, который стал “первой” цветаевской “страстью” в ней “несчастной, невзаимной, невозможной любви”. Это была уже другая сфера чувств, делившаяся на категории “любовь – нелюбовь”, и все это находило реальное воплощение в жизни – проецировалось со страниц романа на судьбу самой Марины Цветаевой: “… многое предопределил во мне “Евгений Онегин”. Если я потом всю жизнь по сей последний день первая писала, первая протягивала руку – и руки, не страшась суда – то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах делала. И если я потом, когда уходили (всегда – уходили), не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей”.[60]
Именно эта книга стала для Марины Ивановны “уроком смелости, гордости, верности, судьбы, уроком одиночества”.
По признанию Цветаевой, главная героиня повлияла не только на нее, но и на ее мать; “Книга определила жизнь” – именно такой вывод делает Марина Ивановна.
“После тайного сине-лилового Пушкина у меня появился другой Пушкин – уже не краденный, а дарёный, не тайный, а явный… Пушкин – поэтический…”[61] – пишет Цветаева. “Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита)”, по признанию самой Марины Ивановны, стали главными страстями ее детства, и пищу они находили в поэзии Пушкина: “Сквозь волнистые туманы пробирается луна…” – опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов… “На печальные поляны льет печально свет она…” О, Господи, как печально, как дважды печально…”[62]
Стихотворение А.С. Пушкина “К Морю”, как и многие его произведения, было не менее значимо для судьбы Цветаевой. Прочитав его, не раз повторяя про себя, она создала в своем воображении картину “своей” стихии, шумы которой слышны в “розовой австралийской раковине”. Это было видение: Пушкин, переносящий, проносящий над головой – все море, которое, по ощущениям маленькой Марины, было еще и внутри его. И когда Цветаева увидела море воочию, “с той первой встречи никогда не полюбила”. Её внутренний мир в очередной раз не совпал с образом реальной действительности; “её” море просто не вмещалось в узкие рамки земного бытия. Стихию с этого момента она стала отождествлять со стихами, что “оказалось – прозрением: “свободная стихия” оказалась стихами, а не морем, стихами, то есть единственной стихией, с которой не прощаются – никогда”[63].
Так А.С. Пушкин определил дальнейшую судьбу Марины Ивановны Цветаевой; человеческий образ поэта, его стихи, проза, прочитанные в раннем детстве, формировали отношение Цветаевой к поэзии, делу поэта, жизни.
Глава III. Семейная тема в поэзии М.И. Цветаевой
Марина Цветаева через всю жизнь пронесла благодарность по отношению к своей семье, дому (в Трехпрудном, где прошло её детство). В разгар работы над “детской прозой автобиографического характера, она признавалась А. Тесковой: “Должно быть Вы, как я, любите только свое детство: то, что было тогда…”
Не “преображенная правда, не “поэтическая быль”, а сущность пережитого важнее всего для Цветаевой, ведь она восстанавливает историю своей семьи. Она показывает свое изначальное одиночество даже с такой сильной, необыкновенной матерью, в такой высоко интеллектуальной семье.
Цветаева так писала о своем родном уголке – доме в Трехпрудном: “Наш дом… – это был целый мир, вроде именья, и целый психический мир – не меньше, а может быть и больше дома Ростовых, ибо дом Ростовых плюс еще сто лет…”[64]
Называя всем знакомую по “Войне и миру” семью Ростовых Цветаева давала не совсем верный ключ. Без сомнения, дом в Трехпрудном был особым психическим миром, но именно им он отличался от дома Ростовых; “плюс еще сто лет” сыграли в этом решающую роль. Глава дома в Трехпрудном не был помещиком, как Илья Ростов. Иван Цветаев был разночинец, попович, человек труда – профессор. И как ни мила нам, вслед за Толстым, семья Ростовых, как ни гармонична в своих чувствах, поступках и отношениях, никто из них не мог бы сказать о себе, как отец Цветаевой: “Я всю жизнь провел на высокой ноте!” За сто лет гармония постепенно начала уходить из мира, не было ее и в семье Цветаевых. Может быть, ей на смену пришли высота и интенсивность духовной жизни, определявшие психический мир дома в Трехпрудном.
Позже, будучи уже сложившимся в поэтическом плане художником, Цветаева напишет стихотворение, которое думается, стало гимном цветаевскому дому, семье, жизни как своеобразного миропонимания.
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.
О, как солнечно и как звучно
Начат жизненный первый том,
Умоляю, пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи;
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
Прозрачная стена отделяет “обреченного быть” поэтом от других людей, стена, которой они, быть может, не видят, приблизиться к которой возможно, но преодолеть нельзя.
В автобиографической прозе (“Мать и Музыка”, “Мой Пушкин”) разглядывая словно через увеличительное стекло умудренности свою семью, взрослая Цветаева анализирует и осмысляет то, что тогда чувствовала, переживала, думала. Это не имеет ни малейшего отношения к её эмигрантским проблемам.
Ирма Кудрова (ленинградский литературовед) говорит о М. Цветаевой следующее: “В 30-е годы… Марина Цветаева уже отчетливо понимает свой крах в отношениях с миром, глубоко переживает разложившуюся вконец связь…”[65]
Всей своей автобиографической прозой – даже в большей степени, чем теоретическими трудами – Цветаева против такой точки зрения протестует. Она свидетельствует, что никакого “краха” не было, что если и существовали у нее отношения с миром, то только негативные. Как могла “вконец разладиться” связь, которой отродясь не было? Если родная мать не может – Марина Цветаева убедительно показывает, что именно не может, а не не хочет – понять будущего поэта, – чего ждать от остальных, чужих, понять и не старающихся?
Всегда интересно сравнивать произведения разных авторов, посвященные одним и тем же людям и событиям. Читая “Воспоминания” Анастасии Цветаевой в сопоставлении с “детской” прозой Марины, Кудрова приходит к заключению, что детство последней не было той “страной безусловного счастья”, какой его воспринимает и изображает младшая сестра. Анализируя эпизоды из прозы Марины Цветаевой, Кудрова пишет о том, что окружающие, даже мать, не понимали маленькую Марину, не только не сочувствовали, но и насмехались над её попытками стихотворчества, бросает “дому в Трехпрудном” тяжкое обвинение в том, что он не дал поэту Цветаевой достаточно тепла, ласки, доброты, что у ребенка “все более укреплялось ощущение отверженности”. Она прямо утверждает отсутствие простоты, понимания, нежности в отношениях матери к Марине, и в этом видит корни ее трагического мироощущения.
На защиту семьи, матери с “цветаевской” энергией ринулась Анастасия Цветаева. Выводы Кудровой показались ей обидными, и во имя “чести семьи” она оказалась готова перечеркнуть смысл автобиографической прозы Марины Цветаевой. Анастасия Ивановна признается, что, читая прозу Марины, с грустью отмечала, как искажены в ней образ матери, ее самой, младшей сестры, и весь душевный облик дома в Трехпрудном, пока не поняла: “Марина вовсе не нас “искажала”, она живописала другое: Вокруг себя…
Центр этих рассказов – Марина. Её – поэта – среди непоэтов – одиночество…”[66]
Бесспорно, центр всего, написанного Мариной Цветаевой о семье, детстве, как и всего ею – лирическим поэтом – написанного – она сама. Да, “поэт – среди непоэтов” – одна из важных “сквозных” тем ее автобиографической прозы.
И. Кудрова, возможно, права: “безоблачного” счастья не было. Но кто определил, в чём оно выражается, и утвердил, что детство и есть “безоблачное”? Даже Борис Пастернак, в психическом плане личность противоположная Марине Цветаевой, человек, умевший из всего извлекать счастье, писал о том, как много страшного в детстве – в частности, в любимом Цветаевой “Детстве Люверс”. И в стихах:
… Мерещится, что мать – не мать,
Что ты – не ты, что дом – чужбина ...
Обратим внимание на это свидетельство поэта, кончающееся словами:
“Так начинают жить стихом…”
Возможно, того же происхождения щемящее чувство сиротства, возникшее у Марины Цветаевой задолго до смерти матери. В семейной прозе она предстает всегда как будто немного “падчерицей”. Анастасия Цветаева не отрицает, что её, более слабую в детстве, тяжело болевшую, мать больше жалела, больше опекала, Марине этого достаточно, чтобы насторожиться: “мать – не мать, та – не ты, дом – чужбина”. Ведь она поэт.
По мнению И. Кудровой, простоты ни в Марии Александровне Цветаевой, ни в её отношениях с Мариной, ни во всей обстановке в доме не было. Как не было ее и в самой маленькой Марине – ее автобиографическая проза (упомянутые выше произведения “Мать и Музыка”, “Мой Пушкин”) тому лучшее свидетельство. “Сложность” не приносила Марии Александровне счастья; может быть, она мечтала, что ее дочери будут проще и счастливее, но это было не в ее власти. В Асе мать находила больше непосредственности и простоты, вероятно, с Асей было легче и приятнее. Мать, наверняка, не хотела этого показать, но Марина это чувствовала. Не отсюда ли её детская мечта “о чужой семье”, “где я буду одна, без Аси и самая любимая дочь?”[67]