Так, Назанский, отвергнув борьбу «в пользу грядущего», потом говорит, что нужно совместное выступление против «двуглавого чудовища», которое олицетворяет царизм (двуглавый орел) и связанные с ним произвол, насилие, унижение, оскорбление человеческого достоинства.
«Один я его осилить не могу, но рядом со мной стоит такой же-смелый и такой же гордый человек, как и я, и я говорю ему: «Пойдем и сделаем вдвоем так, чтобы оно ни тебя, ни меня не ударило. И мы идем» (IV, 209).
И это уже не теория «крайнего индивидуализма», которая так возмутила Л. Толстого: «Я не читаю этих гадостей, я сделал исключение и не рад»53, а теория «разумного эгоизма», вариант ее: не жалость к ближнему и жертвенность собой, а осознание своего человеческого достоинства и уважения к правам каждой личности ведет к объединению людей, которые жаждут свободы.
В речах Назанского отражаются взгляды не только на человека и его будущее, но и особенно сильное критическое отношение к настоящему, начиная с общей картины, изображающей все. Что связывает «крылья человеческой души» в виде «двуглавого чудовища» и заканчивая отдельными сторонами действительности.
Великая радость жизни - любовь - опошлена, превратилась в тайный блуд, позорный грех, стала темой для грязных анекдотов и похабных опереток. Назанский защищает любовь светлую, красивую, чистую, поет гимн этому чувству, призывает «негрязно думать о женщине», предоставить ей свободу выбора. Любовь (даже неразделенная) - безумное блаженство, и лучше сойти с ума от любви, чем от паралича и гадких болезней!
Назанский прославляет земную жизнь, славит каждое мгновение, призывает Ромашова любить ее, бросить службу, ведь «любой бродяжка живет в десять тысяч раз полнее и интереснее, чем Адам Иванович Зегржт или капитан Слива... Не все ли равно: есть воблу или седло дикой козы с трюфелями..., умереть под балдахином или в полицейском участке. Все эти детали, маленькие удобства, быстро проходящие привычки. Они только затеняют, обесценивают самый главный и громадный смысл жизни... Есть только одно непреложное, прекрасное и незаменимое - свободная душа, а с нею творческая мысль и веселая жажда жизни» (IV, 211).
Смелы и язвительны обличения Назанского в адрес военщины. Он осуждает поединки, которые, по сути, не что иное, как убийство, зверское отношение к солдатам, разоблачает перед Ромашовым многих людей, которых тот уважал (Плавский, Стельковский, Рафальский), не верит, что офицеры служат интересному, полезному делу, ибо они - паразиты, дает характеристику этому сословию: «... все это заваль, рвань, отбросы. В лучшем случае - сыновья искалеченных капитанов. В большинстве же - убоявшиеся премудрости гимназисты, реалисты....» (IV, 203).
Общество не простит им их косности, слепоты и глухоты ко всему новому, придет час расплаты, причем не только для военных, но и для всех поработителей («настанет время великих разочарований и страшной переделки»). Назанский отрицательно относится к войне, хотя и вспоминает о прошедших временах, когда «война была общей хмельной радостью, кровавой и доблестной утехой» (очередное противоречие в воззрениях Назанского).
Ф.И. Кулешов так объясняет эти противоречия: «В затуманенном мозгу Назанского мысли растекаются в разные, порой прямо противоположные стороны, ему не всегда удается соединить их в стройную«логическую цепь, и эта бросающаяся в глаза противоречивость составляет отличительную черту его мысли, его речей, всего его характера»54.
С одной стороны, Назанский мелок, если взять для сопоставления другие произведения русской литературы, но на том фоне, где он действует, его фигура велика и недостижима людишкам вроде Сливы, Дица, Осадчего. Даже Ромашов, несмотря на то, что он главный герой повести, превосходит Назанского только по своей чистоте и неиспорченности, интеллектуально же он еще не дорос до осмысления всех противоречий жизни. Ромашов не мог высказать те идеи, которые провозгласил Назанский. В его монологах есть, конечно, схематичность, противоречия, и это мешает, по мнению многих исследователей, придать образу Назанского цельность и законченность, но значение его все же велико: образ Назанского служит как бы «вещественным доказательством» гибельного влияния офицерского быта на умного и вначале неиспорченного человека. Кроме того, этот образ важен для понимания образа Ромашова, смысла его трагедии.
Назанский - духовный наставник Ромашова, впитавшего многое из высказываний своего старшего товарища, и оба они противостоят в повести остальному офицерству.
3.6.2 Самовоспитание Ромашова
Но главным в повести все же является образ Георгия (Юрия) Ромашова. Основа всего произведения - история внутреннего развития, самовоспитания поручика.
Ромашов, безусловно, положительный образ, но нисколько не идеализированный, имеющий и сильные, и слабые стороны. Характер его противоречив, и он никак не может служить какой-то схемой, примером для подражания. Этот образ абсолютно жизнен и правдив, и эта правдивость достигается высоким художественным мастерством Куприна в создании психологически верных человеческих характеров.
Ромашов - это молодой человек, характер и жизненная позиция которого еще не сложились, поэтому мы видим его в непрестанном движении, развитии, следим за его духовным ростом, за процессом самовоспитания, который проходит стремительно, в течение каких-то двух месяцев (события в повести разворачиваются с начала апреля до начала июня).
Прошлого Ромашова мы практически не знаем, его писатель оставляет за рамками повести, кроме некоторых необходимых сведений, важных для понимания этого образа.
Мы знаем, что вот уже полтора года как он служит в полку, то есть прошла половина обязательного срока службы после училища. В начале ее Ромашов мечтал о славе, военной карьере. Он наметил себе строгую программу жизни: «В первые два года - основательное знакомство с классической литературой, систематическое изучение французского и немецкого языков, занятия музыкой. В последний год - подготовка к академии. Необходимо было следить за общественной жизнью, за литературой и наукой, и для этого Ромашов подписался на газету и на ежемесячный популярный журнал. Для самообразования были приобретены: «Психология» Вундта, «Физиология» Льюиса, « самодеятельность» Смайльса...» (IV, 28).
Но эти начинания так и не были воплощены в жизнь из-за безволия поручика: книги лежат непрочитанными, и лишь денщик изредка сметает с них пыль.
А их хозяин пьет много водки, имеет грязную связь с полковой дамой, играет в карты и скучает, проклиная службу. Но мечты о подвигах и славе еще не покинули Ромашова, полутора лет оказалось недостаточно, чтобы понять их несостоятельность.
Мечты его мстительные, фантастические, опьяняющие: «Вот, назло им всем, завтра же с утра засяду за книги, подготовлюсь и поступлю в академию» (IV, 21).
Ромашов видит себя офицером генерального штаба, исправляющим ошибки полковника Шульговича, потом усмиряющим бунт рабочих на заводе с помощью стрельбы. Иногда он мечтает о том, как поедет шпионом в Германию и, добыв ценные сведения, геройски погибнет, а иногда о том, как во время войны, будучи полковником, увлечет личным мужеством солдат и тем самым решит исход сражения. Мечты красочны, а действительность сера, скучна и удручающа. Безволие имечтательность - главные черты характера Ромашова. Кроме того, он добр, мягок, справедлив. Этим он и отличается от всех других офицеров полка.
В начале повести это человек конфузливый, мешковатый, робкий, в какой-то степени даже смешной из-за своей неловкости. Неслучайно Куприн фиксирует внимание на невзрачной наружности своего героя/постоянно напоминает об очках, которые Ромашов поправляет в минуты замешательства («Ромашов...., без надобности поправляя очки и откашливаясь, вмешался в разговор» (IV, 23)). Речь его сбивчива, он погружен в свои мелкие личные мечты и переживания, постоянно путается, не может решить ничего окончательно. Смешна его привычка думать о себе в третьем лице словами бульварных романов: «Его добрые, выразительные глаза подернулись облаком грусти...» (IV, 18).
На протяжении всей повести мы видим, как меняется главный герой, как учится мыслить, как развиваются его природные качества, как он становится благороднее и лучше, как все больше и больше увеличивается расстояние между ним и другими офицерами (происходит плодотворный процесс самовоспитания).
Все начинается с противоречий в самом себе: в душе Ромашова сталкиваются гуманный человек и тщеславный офицер, мечтающий о славе, пусть даже ценой чужих жизней (расстрел рабочих). Сидя под домашним арестом, он размышляет о себе и вдруг осознает, что он - личность, неповторимая, отличная ото всех: «Его вдруг ошеломило и потрясло неожиданно-яркое сознание своей индивидуальности...» (IV, 60). Это открытие противоречит воинской дисциплине, основанной на беспрекословном подчинении приказам, на правиле, быть как все. Осознав себя как личность, Ромашов признает индивидуальность других, их право на уважение, и восстает против обезличивания человека на военной службе, начинает по-другому относится к своим подчиненным, к солдатам: «Вот их сто человек в нашей роте. И каждый из них - человек с мыслями, с чувствами, со своим особенным характером, с житейским опытом, с личными привязанностями и антипатиями. Знаю ли я что-нибудь о них? Нет - ничего, кроме их физиономий... Что я сделал, чтобы прикоснуться рукой к их душам, своим я к ихнему я? - Ничего» (IV, 64).
Это большой прогресс для героя. От острого чувства справедливости, заступничества за солдата Шарафутдинова в начале повести Ромашов приходит к тому, что видит в солдате человека, равного себе, брата. От обиды за распекание в присутствии сослуживцев, которое он считает унижением собственного достоинства, - к подлинному пониманию ценности человека, к действию.