«Самой темной и неуютной стороной повернулась жизнь к внучкам Арины Петровны Анниньке и Любиньке», пишет Щедрин; создавая реалистические картины их жизни, он рисует их мрачно и сурово.
Без материальной поддержки, без родительского благословения Аннинька и Любинька отправляются на поиски счастья в мир, представлявшийся им лучше, чем их домашнее положение.
Щедрин, защищая внучку Арины Петровны, отмечает, что не получившая полноценного воспитания Аннинька не имела понятия о значимости в ее судьбе единения двух жизненных начал – духа и плоти, о той разрушительной силе зла, которая может войти в нее и погубить, поскольку «положение русской актрисы очень недалеко стоит от положения публичной женщины».
В данной ситуации автор разделяет позицию Толстого о «единстве духа и плоти». Скользкий путь, на который ступили внучки господ Головлёвых, зарабатывая себе на жизнь своими силами, заканчивается для обеих трагедией. Щедрин показывает начало «творческой деятельности» Анниньки как заблуждение, которое на первых порах представлялось ей весёлым и радужным. Имея представление только о внешней стороне профессии актрисы, Аннинька сделала свою жизнь чем-то вроде «въезжего дома», в ворота которого «мог стучаться каждый, кто сознавал себя весёлым, молодым, богатым». Жизнь актрисы будоражила её. Одинокая, «без руководящей подготовки, без созданной цели, с одним только темпераментом, жаждущим шума, блеска и похвал», она не сразу увидела и осознала себя, «кружащуюся в каком-то хаосе, в котором толпилось бесконечное множество лиц, без всякой связи сменявших одно другое». Тут-то и таилась мрачная драма.
Щедрин прямо и открыто высказывается в адрес артистической деятельности Анниньки, раскрывая жестокую сущность происходящего. «Святое искусство», – утверждает он, – привело её в помойную яму, но голова её сразу так закружилась, что она не могла различить этого».
Сравнивая жизнь Анниньки с каруселью, несущейся по своей заданной траектории движения, сбивающей ее с толку в вертепе наслаждений с разумного человеческого существования, писатель не дает героине времени оглянуться вокруг, прислушаться к общественному мнению, остановиться… И останавливает ее только на самом краю пропасти.
Каким-то странным обречением, «зловещим фатумом» становится у Щедрина «удручающее однообразие», с которым появляется болезнь во всех членах семейства, уход один за другим из жизни головлёвских отпрысков.
Щедрин переводит бытовые зарисовки из жизни сестер в психологический план. И теперь иные картины встают перед их глазами, картины угарного прошлого, в котором оно в их памяти обнажалось в «железной живучести», стремительно выплывало наружу и, вопреки желанию и душевным усилиям – забыть все, нещадно растравляло сердце: вонючие гостиницы, номера, обер-офицеры, обер-офицеры, обер-офицеры; потом начинались иные воспоминания: постоялый двор, пьяные и драчливые ночи, проезжие помещики, хваты-купцы, подбадривающие актёрок чуть ли не с нагайкой в руках. А наутро – головная боль, тошнота и тоска, тоска без конца. Стать на ноги и начать размеренную жизнь после вертепа оказалось невозможно, карусель выбросила их в страшный жизненный тупик, где кроме позора и нищеты ничего нет».
Аннинька и Любинька, считает литературовед М.С. Горячкина[34], в начале романа «по основным чертам своего характера являются типичным героинями дворянских писателей»[35], потому Щедрин предоставляет возможность Анниньке, как это принято было в романах того времени, съездить на свою малую родину, осмотреться, осознать и начать жить по-новому.
Однако после посещения Погорелки, в которую она ехала с какой-то тайной надеждой на успокоение, Аннинька понимает, что там то же самое, что и везде, только прикрытое родственной благонамеренностью.
Однако Аннинька не нашла в себе сил поступить так, как решила её сестра Любинька – «умереть от себя», а «приехала умирать» в Головлево.
Как видим, писатель создает картины близкой человеку реальности, ежедневную жизнь, осваивая ее здесь не в качестве заведомо «низкой прозы», а как место серьезнейших конфликтов.
В систему образов романа, помимо персонажей, входит и образ самого поместья Головлево как средоточия мира. Мы видим, что постепенно оно перестает зависеть от внешнего мира и, напротив, начинает диктовать ему свои законы. Поэтому всё, что находится за пределами Головлева, оказывается его продолжением. Не только Головлевы, но и окрестные помещики «не могли хорошенько отличить область ангельскую от области аггельской и в течении всей жизни путались в уяснении себе вопроса, о чем приличествует просить у Бога, а о чем - у черта». Вывод же касательно Иудушки его соседи сделали совершенно верный: «человек, у которого никогда не сходило с языка божественное, до того запутался в своих собственных афоризмах, что, сам того не замечая, очутился на дне чертовщины».И не только в окрестностях поместья Головлевых, но и во всей стране, по словам Арины Петровны, творится «ни богу свеча, ни черту кочерга!» Более того: если Головлево представлялось Степану «гробом», то в глазах Иудушки «весь мир [...] есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного пустословия». Бредовая деятельность Иудушки в мире его грез - только частный случай или, возможно, наиболее полное воплощение практики, господствующей во внешнем мире: «[...] мир делового бездельничества, - замечает автор, - настолько подвижен, что нет ни малейшего труда перенести его куда угодно, в какую угодно сферу».
Если сравнивать роман и «Историю одного города», то следует заметить, что хотя и Головлево, и Глупов находятся в «центре мира», разница между ними существенна. Ведь Глупов - не только средоточие мира «Истории одного города», но, по сути дела, вообще единственный реальный географический объект (все прочие, включая Петербург, явно мифологичны или мнимы). Не то в «Господах Головлевых». Мир не может быть сведен к родовой усадьбе и окрестным селам. Все упоминаемые города и веси - Петербург, Москва, Сергиев Посад и т.д. - существуют сами по себе, не превращаясь в метафоры. Но Головлево и Головлевы сами себя исключают из мира, из жизни; если в начале романа это еще не так заметно, то в последних главах становится очевидным. «Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни газет, ни даже писем», - говорит автор о жизни Иудушки, если ее можно назвать жизнью.
А. Жук обратила внимание на то, что действие романа всего один раз покидает пределы Головлева - чтобы перенестись во мнимый, неистинный, театральный в прямом смысле слова мир богемы.[36] Столицы - это прошлое героев; Сергиев Посад - предмет фантазий Арины Петровны, место, куда она якобы собирается уехать перед смертью; как обычно у Щедрина, эти мечтания сопровождаются сдержанно-язвительным комментарием автора об их неосуществимости. Впоследствии такое же намерение в тех же выражениях выскажет Иудушка.
Головлево можно назвать средоточием той вселенной, которую описывает Щедрин, определяющим фактором всех событий. Сам образ поместья - овеществленная метафора семейной судьбы. «Бывают семьи, над которыми тяготеет как бы обязательное предопределение. [...] В жизни этих жалких семей и удача, и неудача - все как-то слепо, не гадано, не думано. [...] Именно такой злополучный фатум тяготел над головлевской семьей»
Однако Головлево - не только безликий фатум, но и активный деятель. Оно одновременно имеет пределы - и не имеет их. Степан, перейдя межевой столб и оказавшись на «постылой» родной земле, видит «бесконечные головлевские поля». «Расстилающаяся без конца даль» открывается взору и в другом имении Головлевых, Погорелке. Но если погорельские поля пробуждают в Арине Петровне «остатки чувств», то головлевские могут привести лишь в отчаяние. Это уже не-пространство, место, где сливаются и исчезают небо и земля: «серое, вечно слезящееся небо осени давило его [Степана]. Казалось, что оно висит непосредственно над его головой и грозит утопить его в разверзнувшихся хлябях земли». Последние слова - нарочитый контраст с ожидаемой идиомой «хляби небесные» - еще один знак «перевернутости» головлевского мира. Даже картина «весеннего возрождения» в Головлеве пронизана образами тьмы, гнили, слизи.
Поместье, таким образом, не только господствует над жизнью своих владельцев, но и организует пространство-время их существования. Анализ текста позволяет выделить четыре плана, в которых (точнее, между которыми) протекает жизнь Головлевых.
Первый план - это так называемая «реальность». Так называемая, потому что как раз она и оказывается наиболее шаткой. Иудушка, в конечном счете, - одна из «теней», порождение тьмы, которая «так таинственно шевелилась» перед умирающим Павлом. Головлево - некий метафизический тупик, уничтожающий пространство и время (для поэтики Щедрина характерно, что все события в безвременье Головлева могут быть точно датированы).
«Сегодня Головлева» - это «ряд вялых, безбразных дней, один за другим утопающих в серой, зияющей бездне времени». Постепенно исчезает даже «скудное чувство настоящего». «Сумерки» охватывают не только настоящее, но и прошлое (в воспоминаниях Арины Петровны «все сумерки какие-то»), и будущее («Сумеркам, которые и без того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше»). Осталась «только минута, которую предстояло прожить».
В литературоведении уже обращали внимание на то, что писатель уподобляет поместье Головлевых царству смерти.[37] Точнее говоря, писатель позволяет некоторым героям романа увидеть и понять это. В самом деле, «Головлево - это сама смерть, злобная, пустоутробная; это смерть, вечно поджидающая новую жертву». Вид барской усадьбы произвел на Степана «действие Медузиной головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! - повторял он бессознательно про себя». Гробом, как мы видели, становится для Иудушки весь мир. Но гробом становится и сам Иудушка. Он «не понимал, что открывшаяся перед его глазами могила [матери] уносила последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока, будет накапливаться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его» (намек на повешение Иуды). Далее об Иудушке прямо говорится: «наполненный прахом гроб» - таким его видит Евпраксеюшка. Закономерный итог: для Порфирия с отъездом племянницы «порвалась всякая связь с миром живых». Более того, Иудушка убежден в том, что ненатуральное бытие человека является для него наиболее естественным: «А человек все так сам для себя устроил, что ничего у него натурального нет, а потому ему и ума много нужно».