Темы, мотивы, самый язык поэзии сентиментализма Озеров перенес в основу трагедии. Нельзя сказать, что Озеров формировал вкус публики – вернее другое: он следовал этому вкусу, и новшество состояло лишь в том, что «чувствительные» стихи зазвучали теперь не в узком литературном кругу, а со сцены театра.
Особенно характерна в этом отношении последовавшая за «Эдипом» трагедия «Фингал» (1805). Здесь слышатся отзвуки пантеизма, окрашивающего лирику Карамзина и других поэтов-сентименталистов. В споре Фингала и Старна Озеров явно на стороне первого, что подтверждается всем дальнейшим ходом событий в трагедии. Замышляя убийство Фингала, Старн прибегает к помощи верховного жреца, который утверждает, что по велению неба до бракосочетания необходимо совершить тризну на могиле Тоскара, брата Моины, сраженного когда-то Фингалом. Грозный голос судьбы, к которому с трепетом прислушивались герои античной трагедии, оказывается здесь не чем иным, как изощренной человеческой хитростью. Вкрапленные в текст «Фингала» филиппики против жрецов («Оставь все хитрости, жрецов обычны свойства», «Раздор воспламенять – их главное искусство» и т.д.) продолжают традиции русского сентиментализма, начатые еще М.М. Херасковым в его «Венецианской монахине». Здесь есть порицания языческой веры с христианских позиций, но есть осуждение суеверия, фанатизма, злоупотребления духовной властью.
Возможно, что эта антицерковная по своей сущности тема появилась у Озерова в связи с постепенным нарастанием скептицизма в его мировосприятии. Оптимистическая вера во всеблагую волю богов, так ярко выразившаяся в «Эдипе», оказалась уже несколько поколебленной. Трагическая смерть Моины предстает как следствие неумолимого рока, но в античном понимании, а в современном Озерову – преромантическом.
Исторические несоответствии «Фингала» вызвали впоследствии целую дискуссию, развернувшуюся па страницах «Сына отечества». А.А. Жандр иронизировал по поводу высказываний Фингала: «Он принадлежит к секте чистых деистов. Все это совсем неудивительно покажется, если вспомнить, что во время Старна и Фингала в Норвегии и Шотландии философские науки были в самом цветущем состоянии!!!».[19] Критики Озерова и его апологеты спорили о «Фингале», принимая или не принимая это произведение как трагедийный жанр. Лиризм, восхищавший одних, казался другим решительно неуместным.
Между тем драматург, отходя от привычных канонов, все же в ряде случаев оставался им верен, используя сюжетные коллизии, возвращающие нас к самому началу его творчества.
Дальнейшее развитие получает в «Фингале» тема мести, неизменно интересовавшая Озерова. Свенальд из «Ярополка и Олега» – это прообраз Старна. И тот, и другой одержимы жаждой мщения за убитого сына. Но если Свенальд может вызвать еще какое-то сочувствие как лицо страдающее, то Старн воплощает в себе законченный тип «злодея»: жертвой его мести становится собственная дочь. Замечательно, однако, что эта попытка разграничения добра и зла, к которой сам Озеров пришел не сразу, встретила одобрение современников, в частности Д.Н. Блудова и П.А. Вяземского.
Новые эстетические позиции, с которых смотрел на трагедию возразивший им Пушкин, вскоре приступивший к созданию «Бориса Годунова», были еще недоступны ни Озерову, ни его современникам. Но по существу «Фингал» более, чем какая-либо другая трагедия начала XIX в., была уже непохожа на образец классического жанра. «Пошлая пружина» делала свое дело в развитии сюжета, но, как отмечал С.П. Жихарев, публика не обращала на нее внимания, поглощенная непривычной на театральной сцене атмосферой «милой унылости». Жихарев рассеянно повторял вслед за А.Ф. Мерзляковым, что «Фингал» – «трагедия плохая», но с восхищением слушал, как Яковлев и Семенова «прекрасно читали прекрасные идиллические стихи».[20]
В построении драматического действия Озеров не был мастером: здесь он подражал – и часто даже не очень удачно – своим предшественникам. Но в разработку характеров, образной системы, в отделку стиха он внос столько нового, что казался первооткрывателем многим людям, которых нельзя упрекнуть и в отсутствии вкуса, как например Вяземский.
И слабые, и сильные стороны Озерова особенно ярко проявились в трагедии «Димитрий Донской» (1807). Новое произведение принесло автору настоящий триумф, но оно-то и оказалось наиболее уязвимым для критики. Следуя традициям русской классической трагедии Сумарокова и Княжнина, Озеров обратился к изображению отечественного прошлого. Драматург стремился подчеркнуть подлинность исторической основы своей трагедии и ссылался на использованные им источники: «Штриттера», т.е. «Историю Российского государства» Ивана Стриттера, и трагедию М.В. Ломоносова «Тамира и Селим». Все это не мешало автору очень вольно интерпретировать исторические факты, строя интригу по традиционным канонам. Эта искусственность очень скоро начала ощущаться уже современниками Озерова. «План и ход пьесы совершенно ошибочны, – признавал Р. Зотов, – но это мы только теперь вполне чувствуем. Тогда же Расин и Вольтер были безусловными образцами. Надо было непременно пять актов и любовь. А эту последнюю пружину, как ее добыть из нашей древней истории, из нашего тогдашнего быта, нравов, обычаев!».[21]
Озеров, однако, ориентировался не только на французскую трагедию, но и на гражданско-патриотическую традицию русской драматургии XVIII в. Это прежде всего и способствовало небывалому успеху «Димитрия Донского». Постановка спектакля, осуществленная во время наполеоновских войн, в период военных неудач России, явилась важным политическим событием, причастность к которому живо ощущали все зрители. Наибольший восторг вызывали тирады Димитрия о героизме и любви к отечеству: «…каждый стих, относящийся к славе россиян и к погибели врагов, был принят с оглушительным рукоплесканием и криками».[22] Это общее воодушевление было достигнуто но многом благодаря великолепной игре Л.С. Яковлева. С.П. Жихарев под свежим впечатлением после премьеры, состоявшейся 14 января 1807 г. писал: «Боже мой, боже мой! что это за трагедия «Димитрий Донской» и что за Димитрий–Яковлев! какое действие производил этот человек на публику – это непостижимо и невероятно! Я сидел в креслах и не могу отдать отчета в том, что со мною происходило. Я чувствовал стесненно в груди, меня душили спазмы, била лихорадка, бросало то в озноб, то в жар, то я плакал навзрыд, то аплодировал из всей мочи, то барабанил ногами по полу – словом, безумствовал, как безумствовала, впрочем, и вся публика, до такой степени многочисленная, что буквально некуда было уронить яблока».[23]
«Димитрий Донской» – наиболее традиционная из озеровских трагедий, и вместе с тем трагедия, написанная на злобу дня и воспринимавшаяся современниками как живое публицистическое произведение. В разговоре с Г.Р. Державиным, который был недоволен трагедией Озерова, не видя в ней «исторической верности», И.А. Дмитревский горячо защищал «Димитрия»: «Вот изволите видеть, ваше высокопревосходительство, можно бы сказать и много кой-чего насчет содержания трагедии и характеров действующих лиц, да обстоятельства не те, чтоб критиковать такую патриотическую пьесу, которая явилась так кстати и имела неслыханный успех».[24]
Героико-патриотическая тема в этой трагедии очевидно выделялась как главная, ведущая – так воспринимали «Димитрия» иего первые зрители, и его позднейшие исследователи. Подобная интерпретация, разумеется, не может вызвать возражений. Интересно, однако, что Озеров стремился соединить эту тему с тираноборческой, и эдесь опять-таки по-своему следовал за авторами «Димитрия Самозванца» и «Вадима Новгородского».
В трагедии Озерова среди русских князей, объединившихся против Мамая, начинается раздор, который вызван тем, что Димитрий претендует на руку Ксении, обещанной ее отцом в невесты князю Тверскому. Димитрий и Ксения любят друг друга, но намерение Димитрия силой помешать браку Ксении с Тверским воспринимается князьями как посягательство на их права, как проявление тиранического самовластия. Главным выразителем этого мнения выступает Смоленский, обличающий Димитрия:
Но самовластному не злато лишь предмет:
На все деяния цепь тяжкую кладет;
Путями скрытыми находит он искусство
Поработить и мысль, поработить и чувство.
(С. 258)
Образ Смоленского в какой-то степени соотносим с образом Вадима Новгородского у Княжнина. В своих обвинениях озеровский герой готов считать Димитрия таким же врагом отечества, как чужеземного завоевателя: