Что пользы или нужды,
Что ты с отечества сорвешь оковы чужды
И цепи новы дашь?
(С. 263)
Образ Димитрия у Озерова в достаточной степени противоречив. Если не цельным, то по крайней мере бесспорно обаятельным делал этот образ любимец публики Яковлев. Однако в самой трагедии есть немало моментов, внушающих сомнение в безупречности этого героя, призванного нести главную гражданско-патриотическую идею пьесы. Перед решающим сражением с войском Мамая Димитрий, ослепленный личной обидой на Тверского, вступает в конфликт с другими князьями, не заботясь о воссоединении всех сил для борьбы с врагами России. По словам П.А. Вяземского, Озеров в Димитрии «унизил героя, чтобы возвысить любовника». «Трагик, – справедливо замечает далее биограф Озерова, – влагает в уста Бренского, Белозерского, Смоленского и самой Ксении решительный приговор осуждения поступкам Димитрия, законным во всякое другое время, но преступным в день боя, когда отечество, требуя жертвы его страсти и обиженного самолюбия, ожидает от него своего освобождения»[25].Но в этой противоречивости, вызывавшей у одних недоумение, у других раздражение, Вяземский видит «искусство трагика, который, будучи как бы в распре с самим собою, попеременно водит Димитрия от стыда к торжеству, невольно привязывает нас к его участи и, побеждая сердце на зло рассудка, заставляет осуждать его слабости и принимать в них живейшее и господствующее участие».[26]
Таким образом, характер, созданный Озеровым, вполне отвечал литературным запросам своего времени: излюбленный герой сентиментализма – добрый, благородный, но подверженный слабостям, «чувствительный» человек. Такой тип героя становился несколько неуместен в патриотической трагедии. В противоречии оказались созданный драматургом характер и выбранный им жанр. Это несоответствие, не замеченное при первых постановках «Димитрия», скоро стало бросаться в глаза, и строгими критиками Озерова, разумеется, оказались «староверы», возмущенные нарушением привычных канонов классической трагедии.44
Озеров же спорил не только с традицией Сумарокова и Княжнина, но и с самим собой, со своим первым драматическим опытом. Сюжетная коллизия «Димитрия Донского» отчасти напоминает нам трагедию «Ярополк и Олег». В обоих произведениях главным стержнем действия оказывается борьба двух соперников, претендентов на руку героини. Притязания Ярополка оказываются беззаконными, так как Предслава волей ее отца предназначена Олегу, которого она и любит, видя в этом исполнение своего дочернего долга. Никаких внутренних препятствий для Олега не существует, и задуманное Ярополком убийство – это как бы вмешательство извне.
Совершенно иначе расставлены акценты в «Димитрии Донском». Законное право на руку героини (воля отца) здесь принадлежит не Димитрию, а Тверскому. Этому праву противостоит взаимное чувство Димитрия и Ксении. Закон общественный сталкивается с законом сердца, который драматург и пытается отстоять, делая, правда, небольшую уступку традиции: выясняется, что Димитрий получил согласие на брак с Ксенией у ее матери. Так в трагедийный жанр Озеров привнес современные ему споры о возможной внутренней свободе человека, о значимости его чувства – проблемы, стоявшие уже перед Карамзиным, а затем привлекшие к себе внимание романтиков.
В трагедии «Поликсена» получили дальнейшее развитие многие из тех тенденций, которые наметились в предшествующих трагедиях Озерова. Сохранилось немало отзывов о «Поликсене» как лучшем произведении драматурга, но именно эта трагедия знаменовала закат его славы: публика приняла ее сдержанно, и после былых триумфов Озеров отнесся к этому чрезвычайно болезненно. В чем же причина такого неожиданного охлаждения к его драматургии?
Правда, другие трагедии («Эдип в Афинах», «Фингал», «Димитрий Донской») продолжали с успехом ставиться па сцене, и споры об Озерове с особой остротой возобновились в 1820-е годы, когда автора уже не было в живых. Очевидно, «Поликсена», произведение по-своему глубокое и значительное, оказалась недостаточно сценична, точнее, она уже не соответствовала вкусу публики. «Эдип» впервые очаровал зрителей лиризмом, «Фингал» вызвал восхищение многочисленных поклонников Оссиана, «Димитрий Донской» затронул патриотические струны в самый подходящий для этого момент. Ничего сенсационного для зрителей и «Поликсене» не было, но для драматурга это был новый, важный этап в его творческом развитии.
Озеров взялся за сюжет, разработанный Еврипидом («Гекуба»), Сенекой («Троянки»), а затем Шатобрианом («Троянки»). В подробном разборе «Поликсены» А.Ф. Мерзляков, сопоставляя с этими трагедиями текст Озерова, писал: «Он изменял содержание, сокращал его, приводил его к большей простоте, дал ход более натуральный».[27] Отказываясь от побочных сюжетных линий и ограничивая количество действующих лиц, Озеров сосредоточивает все действие вокруг главной героини – Поликсены.
Сын сраженного троянцами Ахилла, Пирр, требует, чтобы и жертву была принесена троянка Поликсепа, невеста Ахилла. Мать Поликсены, Гекуба, и сестра Кассандра пытаются ее спасти, обращаясь к вождю греков Агамемнону. Заступаясь за троянок, он входит в конфликт с Пирром и поддерживающим его Улиссом. Вспыхнувший междоусобный раздор, грозящий погубить и всех пленных троянок и самих греков, останавливает Поликсена. Храня любовь к убитому жениху и желая спасти соотечественниц, она решает добровольно пойти на жертву и закалывается на могильном холме Ахилла.
«Важнейшей погрешностью» в развитии сюжета и всей трагедии Мерзляков считал отступление Озерова от античного образца в самой завязке. По Еврипиду, жертва была предназначена богами (прорицание Калхаса). У Озерова жертвы требует Пирр: «Тут не действует ни тайная судьба, ни боги всемогущие, но просто подкуп между царями против одной невинной души, заговор без причины, ненависть без оскорбления, мщение без малейшего к тому повода – смерть насильственная!».[28]
Мерзляков верно подметил принципиальное отличие озеровской трагедии от античного образца. Строгий классик, он видел в этом недостаток, «погрешность» драматурга. Озеров действительно «осовременил» античный сюжет, но в этом и заключалось своеобразие и достоинство его «Поликсены». Созданные им характеры не соответствовали характерам античных героев (что тоже очень возмущало Мерзлякова), но в них была своя психологическая правда. Не боги, но люди вершат судьбами людей – вот представление драматурга, которое, естественно, не могло найти соответствия ни у Еврипида, ни у любого другого древнего автора. Деизм и скептицизм, нашедшие отражение уже в «Фингале», проявились здесь с еще большей силой.
Осуждение человеческой жестокости и несправедливости – идея, совершенно чуждая античной трагедии со всемогущей судьбой, – оказывается у Озерова одной из центральных. Вполне естественно, что эта тема возвращает драматурга к русской традиции XVIII в. Интонации державинской оды «Властителям и судиям» слышатся в словах Кассандры, обращающейся за помощью к Агамемнону, греческому царю:
Тебе бессмертными дарован оный сан
На то, чтоб силою обуздывать строптивость,
Невинность защищать, карать несправедливость.
(С. 321)
Агамемнон, однако, далек от идеального образа просвещенного монарха, не подвластного собственным страстям. Напротив, выступить на защиту гонимых его побуждают два основных чувства: любовь к Кассандре и уязвленное самолюбие (он оскорблен тем, что троянок берут под стражу в его собственном шатре без его разрешения). Агамемнон совершенно излишне обостряет конфликт с Пирром, угрожая срыть могильный холм Ахилла, что вызывает законное возмущение всех греков. «Где величественный Агамемнон!», – возмущался Мерзляков. Озеров же последовательно разрабатывал свой тип драматического характера. Его Агамемнон – своеобразный вариант образа Димитрия Донского. Автора интересует не столько историческая, сколько психологическая верность характера, и потому этот характер больше соотносится с современной драматургу эпохой, чем с изображаемой им в той или иной трагедии. Вполне естественно поэтому, что в уста Агамемнона вкладываются замечательные элегические стихи, звучащие как лирический голос самого Озерова:
Годы пронесли тщеславия мечты,
И, жизни преходя волнуемое поле,
Стал мене пылок я и жалостлив стал боле;
Несчастья собственны заставили внимать
Несчастиям других и скорбным сострадать.
(С. 300–301)
Лишены подобающего классическим героям величия и Пирр, и Улисс. Последний выступает в роли ловкого демагога и стяжателя. Прельстившись дарами, обещанными Пирром за Гекубу и Поликсену, Улисс идет на сделку, прикрывая свои низкие поступки высокими фразами о долге «верного грека» и «прямого гражданина». «Как неприятно слышать: возьми золотой треножник и златошвейные ткани, только приведи через два часа Поликсену!», – негодовал Мерзляков, считавший, что «самым злейшим страстям должна быть придана причина важная и благовидная».[29] Нарушая «высокость» трагедии, Озеров придавал своим характерам большую жизненность, но это противоречило главным требованиям, предъявлявшимся к жанру. Трагедия действительно переставала быть трагедией. Несоблюдение традиционных единств места и времени вызывало особое возмущение критика, воспитанного и школе классицизма. Но далее Мерзляков, строго подошедший к «Поликсене» и осуждавший ее с архаистических позиций, признавал несомненной, удачей Озерова характер главной героини. «Эта томность, эта мечтательность, это добродушие невинное составляют самые милые оттенки ее характера», – пишет критик, справедливо ставя Поликсену в один ряд с Антигоной, Монной, Ксенией.
Этот общий тип героини сентиментализма по-разному варьируется Озеровым, приобретая новые черты. Ксения, а затем в еще большей степени Поликсена отличаются уже не только нежностью и мечтательностью, но и стойкостью, готовностью пожертвовать собой во имя общих интересов. Обречение Поликсены на жертву оказывается не победой Пирра, а его нравственным поражением. Пытаясь оправдать свои действия, Пирр укоряет Поликсену в хитрости, с которой она обольстила Ахилла. Ответ ее полон достоинства и благородства: