Приятелей средь камешков речных.
Здесь, как нам кажется, интонация для Ахматовой непривычная, взрывчатая, почти гневная, во всяком случае, саркастическая по адресу тех, кто может умиленно вспоминать о «розовом детстве», о каких-то там «веснушечках», и «мишках», и «кудряшках», кто может умилятся при воспоминании о «камешках-приятелях», когда у нее весь ужас, вся непостижимость судьбы сосредоточена в то, что:
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась, или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом…
На наш взгляд, в этой элегии есть и «расплата», но другая, то есть другого происхождения. Она за «счастье» ранней, как будто еще не заслуженной, преждевременной славы поэта:
И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я…
За этой элегией по содержанию следует элегия «В том доме было очень страшно жить…» Эта элегия пришла в цикл издалека, из 1921 года, из Царского Села, из дома Гумилева. Она своего рода семейная идиллия в Царском Селе, над которой нависает тень трагической развязки.
В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены,
Не уменьшало это чувство страха.
Элегия «Так вот же он, осенний тот пейзаж…» возвращает нас к автобиографическому источнику цикла. Ее развитие построено драматически – от ворвавшегося сразу, в первых же строках назвавшегося, как в страшном сне, пейзажа с «небом, как пылающая бездна», с «этими слепыми стенами» и «этим черным садом», через напряженную кульминацию («Все равно. Не надо…») – к горчайшему заключению:
…Так вот твоя серебряная свадьба,
Зови же гостей, красуйся, торжествуй!
Нам кажется, что эта элегия не знает особенно значительных вариантов. Кроме чисто интонационального, в первой строке («Так вот он…» – «Так вот же он…»), существенен только один, касающийся строк:
Мой бывший дом еще следил за мною
Прищуренным, неблагосклонным оком,
Тем навсегда мне памятным окном.
Сочетание «мой бывший дом» уточняет происхождение элегии. Это фонтанный дом, адрес душевной катастрофы, одной из самых тяжких для Ахматовой, которую она пережила в 1938 году, расставшись, после многих лет жизни с Н. Гумилевым.
Далее следуют элегии «Меня, как реку…» и «Есть три эпохи у воспоминаний…» Эти две элегии являются своего рода вершиной цикла. Обе они поэтически совершенны. Структурная разница между ними, как нам кажется, в том, что элегия «Меня как реку…» в цикле занимает едва ли не центральное место, в то время как элегия «Есть три эпохи у воспоминаний…» к внутреннему стержню того же цикла по существу примыкает менее плотно.
В элегии «Меня как реку…» Ахматова безыскусно говорит о том, кем могла бы стать, но не стала, как могла прожить жизнь, но не прожила, говорит о «не своем» имени и даже о будущей «не своей» могиле. Так входит в элегию тема двойника, заместительницы, «тени», тема «раздвоения» и муки, с ним связанной.
К элегии «Есть три эпохи у воспоминаний…» Ахматова возвращается на протяжении целого десятилетия, дорожила ею особенно. В ней есть, на наш взгляд, что-то неожиданное, несвойственное, даже чуждое Ахматовой в этой ее расправе с Памятью, в этом разоблачении Воспоминания, в жуткой трезвости ее отношения к духовным категориям, могуществом которых так поразительно полнится всегда ее творчество.
Седьмая элегия осталось незаконченной, хотя Ахматова возвращалась к ней на протяжении шести лет. В отличие от остальных шести, она рифмована, и ей дано название – «Последняя речь подсудимой».
В «Поэме без героя», во второй ее части есть такая строфа (IX):
И со мной моя «Седьмая»,
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски,
Но он черной замазан краской
И сухою землей набит.
В нескольких рукописях поэмы к первой строчке этой строфы автором дана сноска: «Седьмая – Ленинградская элегия автора – еще не написанная».
2. Лирические циклы М.И. Цветаевой второй половины 1910 – начала 1920 годов
2.1 Лирический цикл «Стихи о Москве»
Ранний период творчества М. Цветаевой /1908–1915/ не очень богат циклами; здесь ей, вероятно, пока еще хватает рамок одного стихотворения, чтобы выразить себя сполна. Она еще недостаточно терпелива и внимательна, чтобы слишком разбираться в своих ощущениях. Ее героиня спешит жить и верит в открытость и доступность мира.
Я жажду сразу всех дорог!
Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звездам в черной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень…
Чтоб был легендой – день вчерашний,
Чтоб был безумьем – каждый день!
/ «Молитва»/
Эта торопливость заставляем ее постоянно переключаться с одной темы на другую. Героине Цветаевой представляется, что она многое постигла в человеческих отношениях.
Мы старших за то презираем,
Что скучны и просты их дни.
Мы знаем, мы многое знаем
Того, что не знают они!
/ «В зале»/
И даже более зрелые строки о том же:
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром.
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох…
И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох.
/ «Вы, идущие мимо меня…»/
Героиня Цветаевой стремился не сколько «все понять», сколько «за всех пережить»:
Мне судьбою дано все понять…
Все понять и за всех пережить!
/ «Литературным прокурорам»/
Несмотря на обилие тем и образов, стихи Марины Цветаевой объединены пока лишь одним настроением – детской влюбленностью в мир и… желанием умереть от счастья:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Это строки из стихотворения «Молитва», которое является своеобразным манифестом юной поэтессы, в котором она выразила свои ощущения и размышления о жизни в четкой образной формуле:
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!
Но впечатления накапливаются, духовный опыт обогащается, и в одном стихотворении Цветаевой становится тесно. Когда бесконечные впечатления переполняют ее, она пытается придать им соответствующую образную и жанрово-стилевую форму. Так появляются циклы стихов, в которых раз заявленная тема /мотив/ получает развитие в других стихотворениях.
Стихотворения этих циклов «Стихи о Москве», «Стихи к Блоку», «Ахматовой» написаны Цветаевой весной и летом 1916 года / за исключением нескольких стихотворений к Блоку, помеченных 1921 годом/. Их предысторией можно считать поездку Марины Цветаевой зимой 1915–1916 гг. в Петербург, где она познакомилась со многими петербургскими поэтами. Для литературного Петербурга она была, представительницей литературной Москвы. Читая свои стихи в петербургских литературных салонах, она помнила, что выступает «от лица Москвы», и равнялась при этом «на уровень лица – ахматовского»[18].
Неоспоримыми авторитетами среди поэтов Петербурга были для Цветаевой Анна Ахматова и Александр Блок. Позже она посвятит им циклы стихотворений. Пока же, возвратившись домой в марте 1916 года, она пишет стихи о Москве.
С первых же строк «московского» цикла читателя захватывает радостная, чистая, светлая стихия любви и восторга:
Облака – вокруг.
Купола – вокруг
Надо всей Москвой –
Сколько хватит рук!
Возношу тебя, бремя лучшее,
Деревцо мое невесомое?
В дивном граде сем,
В мирном граде сем,
Где и мертвой мне будет радостно,-
Царевать тебе, горевать тебе,
Принимать венец, о той первенец!
Преобладание золотых и голубых красок рождает представление действительно о дивном, нерукотворном «граде». Сквозными в поэтике цикла становятся песенно-сказочная и народно-поэтическая интонация:
Семь холмов – как семь колоколов,
На семи колоколах – колокольни.
Всех счетом: сорок сороков,-
Колокольное семихолмие
В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом – пряник, а вокруг плетень
И церковки златоголовые. /1, 222/
Однако в переживаниях лирической героини Цветаевой сплелись два начала. Первое восходит к восприятию повседневно-обиходной, будничной жизни простого люда Москвы. Второе вызвано представлением о первопрестольной как символе религиозной, христианской святыни. Отсюда особый речевой колорит большинства стихотворений: причудливое «смешение» языковых оборотов «московского сброда» с возвышенной церковно-славянской лексикой:
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
К нечаянныя радости в саду
Я гостя чужеземного сведу.
Червонные возблещут купола.
Бессонные взгремят колокола,
И на тебя с багряных облаков
Уронит Богородица покров… /1, 269/
И здесь же, через несколько строк / в другом стихотворении, написанном несколькими часами позже в тот же день, 31 марта/ героиня перевоплощается:
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский,
Дерзкая – ох! – кровь. /1, 270/
Очевидна смена настроений героини: то ее укрывает «с головы до пят Благообразия прекрасный плат», то примеряет она «крест серебряный на грудь», то вдруг почувствует себя бездомной, как «весь московский сброд».
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный,
Мы все к тебе придем.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем – нож.
Издалека-далече – ты все же позовешь /1,273/
Здесь же угадывается «вера в спасительные силы Москвы /не только города, а святыни и красоты, завещанной предками, первопрестольной столицы/ и безграничная любовь поэта к ней»11
И льется аллилуйя
На смертные поля.
Я в грудь тебя целую,
Московская земля! /1, 273/