Счастье, всеохватывающее бурное чувство, близость любимой и любящей женщины. Но покой не приходил. Теперь, когда Куприн ясно понимал, что закладываются основы простого и прочного быта, семьи, особенно остро ощущались отсутствие очага, дома. Куприн мечется по России, ненадолго останавливается то в Гурзуфе, то в Гатчине, то в Ессентуках, куда его загоняет ревматизм, то задерживается в Житомире, где в это время была его любимая сестра Зинаида Ивановна Нат. В этот сравнительно короткий период кочевья, переездов, нахлынувших забот он пишет много и вдохновенно: «Суламифь», «Изумруд», начало «Листригонов», первую часть «Ямы»...
В Гатчине Куприн подыскал для покупки усадебку - дом на Елизаветинской улице.
«- Представляешь, Лизонька, - радовался он по-детски, - у нас будет дом на улице, которая названа в твою честь!..»27.
Домик был уютный, зеленый, в пять комнат, с большой террасой, окруженный тополями, с небольшим садиком и даже с огромным псом Малышом, которого оставил прежний хозяин. Вообще в гатчинском зеленом домике было множество животных: собаки, кошки, обезьяна; во дворе в деревянных и каменных пристройках - лошади, козы, медвежонок, куры, гуси. Перед домом Куприн разбил цветник, который благоухал на всю Елизаветинскую улицу.
А каким раем оказалась Гатчина для маленькой Ксении - мир животных и растений, прогулки с отцом по парку Приорат, ужение рыбы и плавание... Куприн любил дочь своеобразной «купринской» любовью. Он ненавидел всякое сюсюканье и «цацканье». Дети, даже самые маленькие, были для него существами с очень сложным, глубоким и ранимым естеством. Входить в их мир легкомысленно, по-шутовски и лицемерно он считал преступлением. Именно в таком подходе Куприн видел причину исконного разлада между детьми и взрослыми.
Наступил 1914 год. Чтобы помочь своей стране в войне, Куприн по предложению Елизаветы Морицовны решают устроить в своем доме скромный, на 10 коек, госпиталь. Сам Куприн стремился стать участником войны, попасть прямо «в дело», как и большинство русских литераторов и деятелей искусства, он воспринял эту войну, как, безусловно, освободительную, справедливую. Однако осуществиться этой мечте не удалось: 44-летний писатель после нескольких месяцев службы в Финляндии возвратился домой, похудевший и растерянный: это было разочарование в своих физических возможностях, в своем здоровье. Но Елизавета Морицовна, в душе жалея его, все же радовалась, что Куприн теперь дома, с ней и дочкой, где она вновь, как и десять лет назад, облачилась в костюм сестры милосердия. Маленькую форму сшили и пятилетней Ксении.
Купринский лазарет всегда был полон. Тон установился серьезный, деловой; в отношениях суровая и тонкая деликатность. Солдаты большей частью были люди душевные, милые. Куприн и его жена надолго запомнили их имена и гадали потом: как сложилась их судьба после войны.
Февральская революция 1917 года застала его в Гельсингфорсе, откуда он немедленно выехал в Питер. В этих событиях Куприн видел подтверждение своим мечтаниям о будущей свободной и сильной России. Он становится темпераментным газетчиком – публицистом, редактором эсеровской газеты «Свободная Россия». Из-под его пера выходят пламенные строки, обжигающие своим патриотическим, гражданственным накалом.
Но разруха, страшная разруха, надвигающая на страну, пугает и ужасает Куприн. Разруха уже стучалась в их дом: деньги ничего не стоили, а Елизавета Морицовна уже заложила в ломбард свои скромные драгоценности - брошку, серьги, три кольца, брелок и цепочку.
Вечерами за кофе, сваренным из сухой морковной ботвы, Куприн подолгу рассуждал о происходящем с Елизаветой Морицовной. Они жалели тех, кто вынужден был покинуть Россию и эмигрировать.
«– Нет, нет, никуда из нашей Гатчины мы не двинемся, – твердила жена.
– Да, Лизанька, – подхватывал, горячась, Куприн, – эмигрантов можно только пожалеть. Вот мы – голодные, босые, голые, но на своей земле. А они? Безумцы! На кой прах нужны они в теперешнее время за границей, не имея ни малейшей духовной опоры на своей родине!..
– Им не позавидуешь, – качала головой Елизавета Морицовна». «Как она сжалась, уменьшилась от переживаний и недоедания – с грустной любовью подумал Куприн»28.
Между тем грозные события 1919 года не обошли Гатчину. В октябре в Гатчину вступил полк генерала Глазенапа. От одного из знакомых, Куприн узнал, что в списке, составленным большевиками его имя было одним из первых кандидатов в заложники и для показательного расстрела.
Куприн сделал свой выбор. После встречи с генералами Красновым и Глазенапом он дал согласие редактировать газету северо-западной армии «Приневский край». Это яростная антисоветская газета, в которой твердилось о близкой победе Юденича.
Война, которую вели белые против целого народа, была бессмысленной, обреченной. После широкого контрнаступления красных войска Юденича отошли в сторону Ямбурга, а затем - Нарвы. Началось паника. Впечатлениями горькими и страшными, Куприн был сыт по горло. Он видел зверства, кровь, подлость. Видел, как в пору голода гибли сироты, видел, как жирные пайки, посылавшиеся из Канады юго-западной армии, текли мимо голодных солдатских и беженских ртов в воровские интендантские чрева; видел, как в ноябрьскую стужу примерзали к полу загонов и умирали в муках раненые... Теперь неумолимая логика гнала его прочь за пределы возлюбленной им России.
Куприн с трудом отыскал семью, затерявшуюся в потоке беженцев, в самом Ямбурге, где «мешочничала» голодная Елизавета Морицовна. Уезжая, Куприн взял с собой лишь томик Пушкина, фотографии Толстого и Чехова, кое-что из белья. Ему не удалось захватить даже рукописи... При содействии Бунина Куприны поселились в Парижском квартале Пасси, облюбованном русскими эмигрантами, которые говорили: «Живем на Пассях». Одиннадцатилетнюю Ксению отдали в интернат монастыря «Дамы Провидения». Девочка жестоко страдала, видя родителей только в субботу и воскресенье: чужой язык, быт, едва ли не средневековые нравы. Но еще более страдал сам Куприн. Он очень переживал разрыв с Родиной, и на этой почве похудел, осунулся, постарел.
Двери купринской квартиры «на Пассях» всегда были распахнуты настежь: бесконечные гости осаждали писателя. Вся эта разношерстная, часто голодная эмигрантская братия мешала работе и форменным образом разоряла Куприных. Елизавета Морицовна, которая и раньше никогда не заботилась и не думала о себе, почти разучилась улыбаться.
Бывшая жена Куприна - Маша, Муся, Мария Карловна, - и их дочь Лида зовут его вернуться, обещают возможность спокойного творчества и трудовой, безбедной жизни. Прошлые обиды с годами забылись, а осталось уважение, дружеская симпатия. Мария Карловна, теперь уже не Куприна, а Иорданская, жена видного большевика, назначенного советским послом в Италии, и Куприн продолжали переписку, несмотря на их семейный разрыв. Они остались друзьями надолго; и их переписка доказывает это: каждая строка в них согрета уважением и дружеской поддержкой. А поддержка Куприну была нужна. Здесь, в эмиграции, его творчество стало ненужным. Для кого писать? Кто продолжит его дело? В конце концов, как писать о России, находясь вдалеке от нее? Оставалось одно – воспоминания.
Чуткая и самоотверженная Елизавета Морицовна с болью следила за тем, как гаснет в Куприне писатель. На ее хрупкие плечи легли теперь все житейские невзгоды – все муки за неоплаченные долги и добывание денег «хоть из-под земли» не только для собственной семьи, но и для нуждающихся друзей и знакомых. Видя, как тяжело Куприну писать на чужбине, как непостоянны заработки некогда знаменитого писателя, она решила заняться коммерцией. В 1926 году Елизавета Морицовна вместе с профессиональным мастером открыла переплетную мастерскую. В ее обязанности входило финансирование машин и сырье, а также сбор заказов.
Коммерческая затея отважной, но непрактичной женщины кончилась плачевно: компаньон оказался пьяницей, заказы не выполнялись в срок и мастерскую пришлось очень скоро закрыть. Тогда, продав переплетные машины, Елизавета Морицовна сняла маленькую лавочку на улице Эдмонда Роже, где устроила книжный и писчебумажный магазинчик. Чтобы ей не ездить далеко, Куприны перебрались на эту улочку, тихую и патриархальную. Однако очень мало народу заходило за книгами, и купринская лавочка прогорала. К тому же хозяйка, слабо знавшая французский, не могла толком объяснить покупателям, порекомендовать им новинку, посоветовать, что приобрести. Французские книжки постепенно заменялись старыми русскими, и лавочка превратилась в библиотеку. Когда аренда лавочки оказалась непосильной, стеллажи с книгами перекочевали прямо в квартиру Куприных и разместились в столовой. Расчет был нехитрый, рожденный все той же бедностью: «на Куприна» придут...
«Главную смену проводила Елизавета Морицовна, в качестве второго библиотекаря привлекли молодого писателя Николая Рощина. Иногда за дело брался и сам Куприн. Вот тут-то ему приходилось туго. Куда бы еще ни шло с автографами к книгам – нет, хлынули всякие господа с потными руками, но трубным голосом и однообразными приглашениями: зайти, выпить, «поговорить». И конечно, больше, чем от желания угостить, было здесь от особого, похоронно-свадебного честолюбия – похвастаться потом:
– Опять вчера с этим, с Куприным, долбанули... Здорово, черт его, пьет!..
И еще одна пришла египетская казнь – бесконечные поэты, мемуаристы, дебютанты, решившие писать, потому что больше нечего делать»29.
Куприн страдал молча, жалея больше себя жену, которая ночами перешивала любимой дочери платья, поднимала петли на чулках. Ксения все больше отдалялась, уходила в свой мир: манекенщица, киноактриса. Вечерами за ней приезжали веселые компании в дорогих автомашинах. А дома частенько был выключен газ и электричество за неуплату. Почти все гонорары уходили на престижные туалеты.