А ещё раньше, полгода назад, «когда из университета вышел», написал Раскольников статью «О преступлении». В этой статье Раскольников «рассматривал психологическое состояние преступника в продолжении всего хода преступления» и утверждал, что оно, это состояние, очень похоже на болезнь – помрачение ума, распад воли, случайность и нелогичность поступков. Кроме того, в своей статье он коснулся, намёком, и вопроса о таком преступлении, которое « разрешается по совести» и потому, собственно не может быть названо преступлением. Дело в том, разъясняет позднее Раскольников мысль своей статьи, « что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда : на низших (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, тот есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово». Первые склонны к послушанию, смирению, благоговению перед законом. Вторые – во имя нового, лучшего могут переступить закон, и «для своей идеи», если потребуется, «дать себе разрешение перешагнуть через кровь». Такое «преступление», нарушение закона – не преступление (разумеется, в глазах необыкновенного человека).
Итак давно уже зародилась в мозгу Раскольникова мысль, что во имя справедливости, во имя прогресса кровь по совести может быть оправдана, разрешена и даже необходима. Идея Раскольникова – не только идея, она – действие, дело. «Это человек идеи, - писал позднее Достоевский о своих героях раскольниковского типа – носителях идеи, - идея обхватывает его и владеет им, но имея то свойства, что владычествует в нём не столько в голове его, сколько воплощаясь в него, переходя в натуру, всегда со страданием и беспокойством, и, уже раз поселившись в натуре, требуя и немедленного приложения к делу».
Для студента в трактире столь красноречиво развитая им идея убийства с благой целью, во имя лучшего – только «головная» теория, ведь он – то никогда не убьёт, никогда не переступит, а раз так, «коль сам не решаешься, - замечает офицер, - так нет тут никакой и справедливости». И всё – разговор студента и офицера закончен, содержание, темы его исчерпаны. Сознание же Раскольникова, его мысль продолжают свою напряжённую, беспокойную работу, своё «хождение по мукам», точнее – начинают, с посещения старухи, свой последний круг, чтобы достичь той точки, когда мысль уже действие, уже «дело».
Достоевский, по его собственным словам, не хочет забегать вперед, и поэтому мы почти ничего не знаем о том долгом мыслительном процессе, о той колоссальной работе мысли, в результате которых в конце концов выкристаллизовалась в сознании Раскольникова, за месяц лежания «в углу», в каморке, похожей на гроб, его идея. Мы не знаем сначала и что это за «ужасный, дикий, фантастический вопрос». Лишь после убийства раскроется идея Раскольникова – во всём её величии и во всём ужасе.
2.2 Причины, подтолкнувшие к бунту
А пока что, в три последние перед убийством дня – им посвящена первая часть романа – трижды мысль Раскольникова, до предела, до крайности возбуждённая трагедией жизни, переживает именно те моменты наивысшего напряжения, которое прикрывают, но ещё не открывают полностью самые глубинные его причины преступления.
В отвратительном грязном трактире, под пьяный шум, крик и хохот, слушает Раскольников витиеватую – шутовскую и трагическую – речь «пьяненького» Мармеладова – о семнадцатилетней дочери, Сонечке, её подвиге, её жертве, о спасённом ею – страшной ценою – семействе.
И что же? – привыкли и пользуются: «Катерину Ивановну облегчает, средства посильные доставляет», Мармеладову последние тридцать копеек вынесла – на полуштоф. «Ко всему – то подлец человек привыкает! »
Но правда ли, что нет другого выхода, что «ко всему привыкать», примеряться и терпеть – всеобщий удел, удел всего рода человеческого? И вот яростная вспышка бунтующей раскольниковской мысли. «Ну, а коли я соврал, - воскликнул он вдруг невольно, коли действительно не подлец человек, весь всеобще, весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное всё – предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..»
Подлец тот, кто ко всему привыкает, всё примиряет, со всем смиряется. Но нет, нет, не подлец человек – «весь вообще, весь род человеческий», не подлец тот, кто бунтует, разрушает, переступает – нет никаких преград для необыкновенного, «непослушного» человека. Выйти за эти преграды, переступить их, не примериться!
И ещё один удар, ещё ступень к бунту – письмо матери о Дунечке, сестре, «всходящей не Голгофу», Дунечке, нравственную свободу свою не отдаст за комфорт, из личной выгоды. За что же отдаётся свобода? Чувствует по письму матери Раскольников, что ради него, ради «бесценного Роди» восхождение на Голгофу предпринимается, ему жертвуется. Маячит перед ним образ Сонечки – символ вечной жертвы: «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит!»
А где же выход? Можно ли без этих жертв, нужны ли они? Письмо матери «вдруг как гром в него ударило. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что – нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что – нибудь, или… «Или отказаться от жизни совсем! – вскричал он вдруг в исступлении, - послушно принять судьбу, как она есть, раз и навсегда, и задушить в себе всё, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!» Послушно склонить голову перед судьбой, требующей страшных жертв, отказывающей человеку в праве на свободу, принять железную необходимость унижения, страдания, нищеты и порока, принять слепой и безжалостный «фатум», с которым, казалось бы смешно спорить – это для Раскольникова – «отказаться от жизни совсем». Но Раскольников хочет «действовать, жить и любить!»
И наконец – встреча с пьяной обесчещенной девочкой на Конногвардейском бульваре. И она – жертва каких – то неведомых стихийных законов, жестокой и непреодолимой необходимости, успокоительно оправдываемой теми, кто принял, кто примирился: «Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к чёрту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего!». Но ведь Сонечка, Сонечка-то уж попала в этот «процент», так легче ли ей оттого, что тут закон, необходимость, судьба? И можно ли принять такую судьбу покорно и безропотно? «А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадёт! Не в тот, так в другой?..» Вновь – исступлённый «вскрик», вновь – предельный накал бунтующей мысли, бунт против будто бы «законов» бытия. Пусть экономисты и статистики хладнокровно высчитывают этот вечный процент обречённых на нищету, проституцию, преступность. Не верит им Раскольников, не может принять «процента».
Но при чём тут старуха-ростовщица? Какая же связь между бунтом Раскольникова и убийством гнусной старухи? Может быть, эта связь разъясняется услышанным Раскольниковым рассуждением студента о справедливости и вся разница между студентом и Раскольниковым лишь в том, что Раскольников осуществляет, так сказать, воплощает теорию, идёт до конца, до корня, восстанавливает справедливость? И, значит, убийство совершается с целью справедливою – взять деньги и облагодетельствовать ими нищее человечество? И преступления никакого нет, а есть элементарная арифметика: за тысячи спасённых жизней – одна жизнь ничтожной старухи, и даже меньше одной жизни, ибо старуха вредна?
Может быть, дело ещё проще: студент Раскольников голоден, «задавлен бедностью», «до того худо одет, что иной, даже и привычный человек посовестился бы днём выходить в таких лохмотьях на улицу». И сразу возникает естественное: был голоден - потому и убил.
Конечно, желал бы Раскольников помочь Соне старухиными деньгами, спасти детей Катерины Ивановны, как потом спасает их, определивши в пансионы и приюты, «благодетель» Аркадий Иванович Свидригайлов.
Конечно, и личные невзгоды и боли мучили Раскольникова: ведь недаром письмо матери было, пожалуй, окончательным толчком к бунту, недаром именно это письмо вновь и уже неотразимо поставило перед ним «ужасный, дикий, фантастический вопрос».
Но так ли - в глубине своей, в сути своей – так ли просты нравственные побуждения Раскольникова, подвигнувшие его на убийство? Ведь на какое дело он покусился! Не романтический же он «благородный разбойник», раздающий беднякам награбленные богатства! Да и голоден он если и был, то вовсе не голод – причина его мучений. Да и матери с сестрой мог бы он помочь (признаётся Раскольников Соне), стоило лишь приняться за какую-нибудь работу: давать уроки, переводить – ведь работает ведь Разумихин. Да и комфорту даже мог бы достичь Раскольников, с его-то незаурядными способностями (достиг же Пётр Петрович Лужин, а куда ему до Раскольникова!).
«Не то, не то!» - понимает Соня. «Совсем, совсем, совсем тут другие причины!» - с мучением, почти в бреду, подтверждает Раскольников. «Если бы только я зарезал из того, что голоден был… то я бы теперь… счастлив был!».
Так в чём же тогда дело? Что нужно Раскольникову, с его страстной мятущейся мыслью, что нужно этому «мученику» и «скитальцу» Достоевского? Какой вопрос замучил его?
Не собственная бедность, не нужда и страдания сестры и матери терзают Раскольникова, а, так сказать, нужда всеобщая, горе вселенское – и горе сестры и матери, и горе погубленной девочки, и мученичество Сонечки, и трагедия семейства Мармеладовых, беспросветная, безысходная, вечная бессмыслица, нелепость бытия, ужас и зло, царствующее в мире, нищета, позор, порок, слабость и несовершенство человека – вся эта дикая «глупость создания», как будет сказано позднее в черновиках «Подростка».