Мир страшен, принять его, примириться с ним – невозможно, противоестественно, равносильно отказу от жизни. Но Раскольников, дитя своего «смутного», трагического времени, не верит и в возможность тем или иным способом залечить социальные болезни, изменить нравственный лик человечества. «Так доселе велось и так всегда будет!» Остаётся одно – отделиться, стать выше мира, выше его обычаев, его морали, переступить вечные нравственные законы (не говоря о законах формальных, временных), вырваться из той необходимости, что владычествует в мире, освободиться от сетей, спутавших, связавших человека, оторваться от «тяжести земной». На такое «преступление» способны поистине необыкновенные люди, единственно достойные именоваться людьми. Стать выше и вне мира – это значит стать человеком, обрести истинную, неслыханную свободу. Итак, все бремя неприятия, бунта Раскольников возлагает на себя, на одного себя, на свою личную колоссальную энергию и волю. Или послушание, или бунт «гордого человека», необыкновенной личности – третьего, по Раскольникову, не дано.
Всё это бунт не только против мира, но и против бога, отрицание божественной благости, божественного смысла, предустановленной необходимости мироздания. Навсегда запомнилась Достоевскому богоборческая аргументация его друзей – петрашевцев: «Неверующий видит между людьми страдания, ненависть, нищету, притеснения, необразованность, беспрерывную борьбу и несчастия, ищет средства помочь всем этим бедствиям и, не нашел его восклицает: «Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала! И напрасно священники и философы будут ему говорить, что небеса провозглашают силу божию! Нет, - скажет он, - страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу божию». «Бог, бог такого ужаса не допустит!» - говорит Соня после разговора о гибели, которая неизбежно ждёт детей Катерины Ивановны. Как не допустит?! Допускает! «Да, может, и бога – то совсем нет!» - отвечает Раскольников.
Итак вот идея Раскольникова – встать выше мира и «сломать что надо, раз и навсегда». Но вот вопрос: способен ли ты быть настоящим человеком, право имеющим «сломать», способен ли на бунт – преступление: «…мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею?..» Поистине – «ужасный, дикий, фантастический вопрос»!
Убийство старухи – единственный, решающий, первый и последний эксперимент, сразу всё разъясняющий: «Тою же дорогою идя, я уже никогда более не повторил бы убийства».
Раскольникову этот эксперимент нужен именно для проверки своей способности на преступление, а не для проверки идеи, которая, как он до поры до времени глубоко убеждён, неопровержима. «Казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений» - это перед убийством. Но и потом, сколь строго он ни судил бы свою идею, казуистика его только вытачивалась всё острее и острее, делалась всё изощрённее. И уже решившись выдать себя, он говорит сестре: «Никогда, никогда не был я сильнее и убеждённее, чем теперь!» И наконец на каторге, на свободе, подвергнув свою «идею» беспощадному нравственному анализу, он не в силах от неё отказаться: идея неопровержима, совесть его спокойна. Сознательных логических опровержений своей идее Раскольников не находит до конца. Ибо вполне объективные особенности современного мира обобщает Раскольников, уверенный в невозможности что-либо изменить: бесконечность, неизбывность человеческого страдания и разделение мира на угнетённых и угнетателей, властителей и подвластных, насильников и насилуемых, или, по Раскольникову, на «пророков» и «тварь дрожащую».
Потрясённый бездонностью человеческих страданий, страданий массы, которой нет места на жизненном пиру, Раскольников отражает по-своему ту форму обособления, которая характерна именно для мира социальной несправедливости, как своеобразное его неприятие – «отделение от нашей общественной формулы, отделение упорное, бессознательное; инстинктивное отделение во что бы то ни стало для – ради спасения, отделение с отвращением от нас и ужасом». Раскольников жаждет отделиться.
Неотразимость «бунта» Раскольникова, его, так сказать, укоренённостью в современном мире Достоевский чувствовал лучше, чем кто-либо другой. Иначе он не возвращался бы к раскольниковским идеям до самого конца жизни и не дал бы их более захватывающий вариант в образе Ивана Карамазова.
Вместе с тем – и в этом гениальность романа Достоевского – как бы параллельно с вытачиванием казуистики «всё нарастает, усиливается и наконец побеждает опровержение раскольниковской идеи – опровержение душой и духом самого Раскольникова, а главное – духом и нравственной силой Сони. Это опровержение не логическое, не теоретическое, - это опровержение жизнью.
Глубочайшая уязвлённость ужасом и нелепостью мира сего родила раскольниковскую идею. Но она же и уничтожила её до конца.
2.3 Расхождение теории на практике
Весь месяц от убийства до признания проходит для Раскольникова в непрестанном напряжении, в не прекращающейся ни на секунду борьбе.
И прежде всего – это борьба с самим собою.
Борьба в душе Раскольникова начинается даже до преступления. Совершенно уверенный в своей идее, он вовсе не уверен в том, что сможет поднять её. И от этого глубоко несчастен. Уже в это время начинаются его лихорадочные метания хождение души по мытарствам.
Благодаря множеству как бы нарочно сошедшихся случайностей Раскольникову поразительно удаётся, так сказать, техническая сторона преступления. Материальных улик против него нет. Но тем большее значение приобретает сторона нравственная.
Без конца анализирует Раскольников результат своего жестокого эксперимента, лихорадочно оценивает свою способность преступить.
Со всей непреложностью открывается ему страшная для него истина – преступление его было бессмысленным, погубил он себя напрасно, цели не достиг: «Не переступил, на этой стороне остался», оказался человеком обыкновенным, «тварью дрожащею». «Те люди (настоящие властелины) вынесли свои шаги, и потому они правы, а я не вынес, и стало быть, я не имел права разрешить себе этот шаг», - окончательный итог, подведённый на каторге.
Но почему же он, Раскольников, не вынес, и в чём его отличие от необыкновенных людей?
Сам Раскольников объясняет это, с презрением и почти с ненавистью к самому себе именуя себя - «вошь эстетическая». Сам Раскольников даёт точнейший и беспощаднейший анализ своей «эстетической» несостоятельности, производит безжалостную операцию на собственном сердце.
Эстетика помешала, целую систему оговорок построила, самооправданий бесконечных потребовала – не смог Раскольников «вошь эстетическая», идти до конца; вошь «уж потому одному, что, во-первых, теперь рассуждаю про то, что я вошь; потому, во-вторых, что целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимаю, а имею в виду великолепную и приятную цель, - ха-ха! Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбирая самую наибесполезнейшую …! «Потому, потому я окончательно вошь, - прибавил он, скрежеща зубами, - потому что сам – то я, может быть, ещё сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью!»
Итак, с самого начала, ещё до убийства, ещё лишь думая о его осуществлении, которое должно было ему доказать, что – «никаких преград» - поставил Раскольников себе преграды. Уж если идти до конца, то нечего обманываться и обманывать, нечего «украшать» своё преступление, так сказать, эстетизировать его декорацией некой великолепной цели - и вот первая преграда. И уж если идти до конца, способность свою к преступлению всех преград проверять – выбор наибесполезнейшей вши тут неуместен, да и вообще выбор неуместен. Ведь подлинный – то, настоящий властелин, необыкновенный человек, все границы переступающий, просто ставит батарею поперёк улицы и «дует» в правых и виноватых. И это вторая преграда.
А главное – даже наибесполезнейшую вошь не вынес Раскольников, ибо в глубине души убеждён, что человек, - какой бы он ни был, пусть даже отвратительная старуха, пусть самый ничтожный из ничтожных, - не вошь. И если бы не было у него этого убеждения, то он просто пошёл бы и убил, и не стал бы рассуждать подводить, себя оправдывать перед всеми – Соней, Дуней, Разумихиным. Если же, пусть в подсознании, пусть в самых дальних, сокровенных, не только от всех, но и от себя самого тщательно скрываемых, и всё же предчувствуемых уголках сознания, и даже не в сознании, а в самой нравственной природе, таилась эта мысль, это ощущение – что не вошь человек, что нет и быть не может «твари дрожащей», а есть человек,- тогда рушится вся столь искусно построенная, казуистически выточенная теория : «всё позволено», «нет никаких преград».
И ещё одну преграду не смог преодолеть Раскольников. Порвать с людьми, окончательно, бесповоротно, хотел он, ненависть испытывал даже к сестре с матерью. «Оставьте меня, оставьте меня одного!» - с исступлённой жестокостью бросает он матери. Убийство положило между ним и людьми черту непроходимую. «Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось в душе его». Как бы два отчуждённых, со своими законами, мира живут рядом, непроницаемые друг для друга – мир Раскольникова и другой – внешний мир : «всё – то кругом точно не здесь делается».
Отчуждение от людей, разъединение – вот необходимое условие и неизбежный результат раскольниковского преступления – бунта «необыкновенной» личности. Грандиозное кошмарное видение (в эпилоге романа) разъединенного и оттого гибнущего мира – бессмысленного скопища отчуждённых человеческих единиц – символизирует тот результат, к которому может прийти человечество, вдохновлённое раскольниковскими идеями.