В 1920-е годы – время вхождения М.Алданова в литературу - судьба европейского романа в новую посткатастрофическую эпоху представлялась весьма проблематичной: и в эмиграции, и в метрополии обсуждались проблемы «конца романа» (О.Мандельштам), «умирания искусства» (В.Вейдле). Измеряемый мерой человеческой биографии, питаемый силой творческого воображения, роман, по мнению этих и ряда других авторов, оказался в глубоком кризисе, утратив традиционные источники жанровой энергии.
Не разделяя опасений своих современников по поводу «конца романа», М.Алданов неоднократно высказывал мысль о неисчерпаемых возможностях жанра. В 1923 году в рецензии на книгу П.Муратова «Эгерия» он писал: «Роман самая свободная форма искусства, частично включающая в себя и поэзию, и драму (диалог), и публицистику, и философию"[1].
Пожалуй, лишь у Л. Толстого в «Войне и мире» находил писатель ту свободу и полноту романного синтеза, к которым стремился в собственном творчестве. Но при всем уважении к «урокам» автора «Войны и мира» М. Алданов избирает иной путь сопряжения исторического, философского и художественного начал в структуре произведения о прошлом. В его исторических романах сюжет определяется не столько развитием событий и характеров, сколько движением мысли и столкновением идей. При этом писатель отказывается от прямого высказывания своих взглядов, обращаясь к игровой поэтике повествования.
Жанровые стратегии писателя свидетельствуют о генетической связи его романов с новым типом исторического повествования, возникшим в эпоху «серебряного века» в творчестве Д.Мережковского - романом философии истории, романом историософским (Л.Колобаева). То обращение к опыту отечественной классики (А.Пушкину, Л.Толстому, Ф.Достоевскому), которое было принципиальным для М.Алданова, как и для других прозаиков и поэтов первой волны эмиграции, не могло происходить по прямой, минуя опыт художественной и философской мысли «серебряного века».
Однако трагизм реальных исторических событий, поставивший писателей новой эпохи перед необходимостью переосмысления историософских концепций начала века, предопределил полемический характер связи с идеями ближайших предшественников в романах 1920-1930-х годов. Это в равной мере относится к произведениям, создаваемым в эмиграции (М.Алданов) и в метрополии (Ю.Тынянов, А.Толстой).
История не имеет у М.Алданова метафизической глубины, равно как и человек не ощущает своей бессмертной сущности. Безусловно, что именно нерелигиозный характер восприятия реальности определяет основы алдановской философии случая. Но, думается, что настойчивое акцентирование роли случая в произведениях писателя обусловлено наличием еще одного полемического адресата – историков-позитивистов, уверенных в возможности объективного постижения прошлого при условии накопления достаточного количества фактов. Характерно, что большинство историков русского зарубежья придерживались данной позиции[2].
Ироническое мироощущение определяет взгляд М. Алданова на историю и судьбу человека. В тетралогии «Мыслитель», цикле романов «Ключ», «Бегство», «Пещера», в романах «Истоки» и «Самоубийство» «усмешка создателя образует душу создания» (В.Набоков), пронизывая все уровни идейно-художественной структуры: от философских споров героев до стилистики.
Ирония, определяющая пафос публицистических и романных повествований М.Алданова, в немалой степени обусловлена неприятием неомифологических концепций конца Х1Х - начала ХХ веков - идей «катастрофического прогресса», «мистической революции», «смысла истории». Адресаты полемики в произведениях писателя, как правило, не персонифицированы. Писатель сосредоточивает внимание на опасности самого процесса мифологизации исторических понятий, делает акцент на том влиянии, которое оказывают эстетизированные концепции прошлых эпох на восприятие последующих исторических событий.
С позиций человека XX столетия, пережившего крушение «незыблемых» вечных истин, художник ведет переоценку исторических и философских понятий, мифологизировавшихся в сознании человечества: прогресс, революция, гуманизм.
Трагические парадоксы М. Алданова – итог нравственно-философского анализа типологически близких ситуаций, повторяющихся в истории. Точкой отсчета во взгляде писателя в прошлое является недавняя современность – катастрофические события в России начала XX века. Авторская ирония возникает в повествовании как реакция на повторяемость истории, на сходство побуждений политиков, на заблуждения рядовых людей, на неспособность человечества извлекать уроки из минувшего.
Один из излюбленных приемов писателя – изображение исторических событий в театрализованных формах. Революция предстает в его произведениях как «грандиозный спектакль», тяготеющий к ярким театральным эффектам.
Впервые М. Алданов обращается к метафоре «театр истории» в книге философской публицистики «Армагеддон». Размышляя о мировой войне и большевистском перевороте, автор вводит в повествование ироническое сравнение: история —театр. Схема русского революционного движения соотносится писателем с развитием музыкальных тем в «Паяцах»: «Прекрасен драматический пролог. Есть сильные места в первом действии. Вульгарно и ничтожно второе»[3]. В трагических событиях современной эпохи М. Алданов обнаруживает зависимость от «сценических опытов» прошлого: «Почти все революции 19-го и 20-го столетий имитировали образцы 1789 — 1799 годов <...> Любопытно, что образцы, в свою очередь, не блистали оригинальностью <...> Правда, герои Великой революции играли премьеру. И, надо сказать, играли ее много лучше»[4]. Уподобляя революцию «грандиозному спектаклю», автор «Армагеддона» выражает свое ироническое отношение к происходящему и одновременно самоощущение человека революционной эпохи. «Прочтение» истории по театральному «коду» было весьма характерно для современников М. Алданова.
Так, В.Розанов в книге «Апокалипсис нашего времени» (1917— 1918) в главке с говорящим названием «Божественная комедия» передает свое восприятие современной катастрофы через театральную поэтику. К театральным метафорам обращается также Ф.Степун. В статье «Трагедия современности» (1922) он оценивает революцию как «мистериальную трагедию»[5]. Театральные аналогии встречаются и у авторов сборника «Из глубины» (1918): «<…> нас заедает фраза, — пишет Сергей Булгаков в статье «На пиру богов», - кажется, на смертном одре не умеем без нее обойтись»[6]. Ощущение всеобщего лицедейства на пороге гибели было свойственно Н.Бердяеву, заявившему в статье «Духи русской революции»: «Революция всегда есть в значительной степени маскарад <...>»[7].
Мотив "театра истории" неоднократно возникает в тетралогии «Мыслитель», романах «Ключ», «Истоки», «Самоубийство». Нравственно-философская оценка исторических лиц и событий и ее игровая форма определяют не только эстетическую тональность произведений, но и специфику историзма, жанровую природу романов М.Алданова. Писатель на протяжении всего творческого пути остается верен типу повествования с ярко выраженным авторским началом. В интеллектуальной прозе М. Алданова доминирует его концепция человека и истории. Из романа в роман переходят дорогие для писателя темы, идеи. У истоков художественных исканий – тетралогия «Мыслитель».
4. Тетралогия «Мыслитель»
Тетралогия «Мыслитель» - дебют М. Алданова – исторического романиста. С 1921 по 1927 год в парижском журнале «Современные записки» были опубликованы «Святая Елена, маленький остров» (впоследствии завершающая часть тетралогии), «Девятое Термидора», «Чертов мост», «Заговор».
Осмысление событий французской революции («Девятое Термидора»), неаполитанской революции («Чертов мост»), российского варианта «революции сверху» - заговора против Павла («Заговор») вызвано стремлением писателя понять природу явления, трагически изменившего судьбу России и поколения интеллигенции, к которому он принадлежал. В тетралогии «Мыслитель» определяется главная тема авторский размышлений: нравственно-философская сущность революции, их роль в истории человечества, в судьбе личности. Впоследствии М.Алданов неизменно будет возвращаться к истокам катастрофы, пережитой его поколением: в цикле романов «Ключ», «Бегство», «Пещера», «Начало конца» (1928-1940), в романах « Истоки» (1943-1946), «Самоубийство» (1956-1957). Тетралогия «Мыслитель» стала первой попыткой понять современность через историю.
Исследуя «родословную» Октября, писатель отступает в прошлое более чем на столетие. Он обращается к эпохе конца XVIII – начала XIX веков, развивающейся под знаком Французской революции. В первом романе повествование отнесено к 1793-1794 годам, в последнем речь идет о событиях, предшествовавших восстанию декабристов – о создании в России тайных обществ. Интерес к эпохе, из которой, по мнению автора, «пошло почти все, занимающее людей нашего времени»[8], позволил ему не только увидеть корни революционных событий XX века, но и поставить вопрос о типологической близости сопоставляемых явлений, заострить внимание читателя на тех чертах революций прошлого, которые имеют свойство повторяться в новых условиях. В предисловии к роману «Чертов мост» М. Алданов писал: «Некоторые страницы исторического романа могут показаться отзвуков недавних событий. Но писатель не несет ответственности за повторения и длинноты истории» (1, 320). (Выделено мной – Т. Д.).
Тщательно изучая документы изображаемой эпохи, Алданов не стремится к беллетризации исторических фактов, к воссозданию хроники времени. Ему важно передать нравственно-психологическую атмосферу эпохи, поставить на материале прошлого вопросы, не потерявшие актуальности для современности. В постижении внутренних коллизий революционной эпохи писатель опирается на свой собственный опыт и – шире – опыт своего поколения. Созданию тетралогии «Мыслитель», как уже отмечалось, предшествовала попытка публицистического осмысления современности. В книге «Армагеддон» (1918) катастрофический характер реальной истории прочитывается писателем через призму Апокалипсиса. М.Алданов пользуется «готовым» языком эпохи, в создании которого принимали участие В.Соловьев, Д.Мережковский, Н.Бердяев, А.Блок, А.Белый. Однако образы Апокалипсиса, проецируемые автором на современность, лишены религиозного наполнения. Говоря на «языке» Откровения, М.Алданов, в отличие от своих предшественников, чающих преображения истории в результате апокалиптической катастрофы, использует лишь метафорический потенциал сакральных образов.