Наряду с Гвадаром компонентами доктрины «нитки жемчуга» считаются:
– проникновение китайцев на Шри-Ланку, где на юге острова при активном китайском участии (доля китайцев в финансировании строительства составляет порядка 85%) строится порт Хамбантота. Кроме того, в настоящее время позиции Китая на острове считаются более крепкими, поскольку, по некоторым данным, именно китайское оружие позволило властям Шри-Ланки нанести решающее поражение сепаратистам из организации «Тигры освобождения Тамил Элама» тогда как Индия отличалась на данном направлении куда как меньшей решительностью [30].
– интерес Китая к развитию порта Читтагонг в Бангладеш. Некоторыми наблюдателями отмечается, что правящие элиты Бангладеш были бы не прочь найти Индии контрбаланс в лице Китая.
– тесное взаимодействие Китая с Мьянмой. Помимо важнейших направлений этого сотрудничества – энергетического и военно-технического – китайский капитал участвует в развитии порта Кьяукпью, возможно, по сценарию Гвадара и Хамбантоты.
Все эти проекты носят коммерческий характер, однако многие в Индии считают, что они легко могут быть переориентированы и на выполнение военных задач (наиболее очевидной задачей здесь является военно-морская разведка), и Индия принимает ряд контрмер, призванных нейтрализовать гипотетическую китайскую стратегию блокады, что говорит о более чем серьезном отношении индийских властей к этой проблеме:
– проникновение Индии в порт Чабахар в Иранском Белуджистане, что в перспективе должно уравновесить китайское присутствие в Гвадаре. Кроме того, порт Чабахар способен стать конкурентом Гвадара в качестве ворот для торговли с ЦентральнойАзией;
– смена индийской стратегии в отношении Мьянмы, призванная повысить шансы повлиять на этого контрпартнера, традиционно считающегося безотказным союзником Китая. Если раньше Индия пыталась требовать от Мьянмы демократизации политической системы, то в настоящее время эта риторика явно уходит на второй план, поскольку она раздражает правящую хунту Мьянмы и, как следствие, препятствует развитию экономических и других полезных связей [36].
– создание станций слежения на Мадагаскаре и одном из островов, принадлежащих Маврикию. Эти станции слежения могут быть использованы как для слежения за пиратской активностью у берегов Сомали, так и за китайской активностью в Индийском океане, в том числе в порту Гвадар.
Таким образом, в данном случае просматривается классический алармистский сценарий, где Китай хотел бы добиться максимально выгодного для себя урегулирования сухопутной границы с Индией и обеспечить наибольшую безопасность своего «мягкого подбрюшья» в виде Тибета, тогда как Индия опасается, что Китай закрепится в ее «мягком подбрюшье» – Индийском океане.
Подобная ситуация опасна тем, что во многом искусственно подогреваемые взаимные подозрения могут стать своего рода самоисполняющимся пророчеством и виртуальным двигателем реального конфликта.
Снижению градуса напряженности в двусторонних отношениях не способствует и «война слов» в СМИ обеих стран (одним из самых скандальных эпизодов здесь стала публикация на сайте китайского Международного института стратегических исследований статьи о том, как КНР могла бы содействовать дезинтеграции Индии и превращению ее в группу мелких независимых государств).
Наблюдателями отмечается, что если в разжигании подобной истерии в Индии заинтересованы в первую очередь военные и околовоенные круги, которым напряженность сулит дополнительные доходы (в том числе и теневые) от новых крупных военных контрактов, то в случае с Китаем, где государство осуществляет жесткий контроль над информационным пространством, инициатива провокационных публикаций однозначно исходит от непосредственного руководства страны.
Напряженность между двумя странами присутствует и на уровне выше регионального. Китай не одобряет идею превращения Индии в постоянного члена Совета Безопасности ООН, что лишило бы его стратегического преимущества в виде права вето, и на саммите БРИК в Екатеринбурге в мае 2008 г. отказался поддержать предложение России о включении в текст итогового коммюнике слов поддержки намерения Индии и Бразилии получить место постоянных членов СБ ООН.
В ответ на визит Далай-ламы в Таванг в Пекин был приглашен один из лидеров кашмирских сепаратистов Мирвез Умар Фарук. В 2008 г. Китай попытался заблокировать возможность американо-индийского соглашения о мирном сотрудничестве в области атомной энергетики.
С другой стороны, Индия в свое время вызвала у Китая опасения, став участником программы сотрудничества с США, Японией, Австралией и Сингапуром, знаковым компонентом которой стали совместные учения военно-морских сил этих стран в 2007 г. В годы президентства Дж. Буша-младшего можно было услышать, что данное сотрудничество является своего рода партнерством демократий, призванным сдерживать экспансионистские аппетиты авторитарного Китая.
Вместе с тем, с приходом к власти в США Б. Обамы и углублением глобального экономического кризиса эта концепция резко утратила влияние, а озвученная Бушем идея стратегического американо-индийского партнерства (считалось, что и она имеет антикитайскую направленность) была в значительной степени размыта.
Это объясняется тем, что США в настоящее время не склонны обострять отношения с Китаем, который важен для преодоления последствий кризиса, а также с его союзником – Пакистаном, значимость которого как внешнеполитического партнера растет в связи с событиями в Афганистане.
Естественно, что отчетливый акцент на стратегическое партнерство с Индией мог бы повредить американо-китайским и американо-пакистанским отношениям, и в ходе азиатского турне Обама постарался избежать противопоставления Китая и Индии в качестве стратегических партнеров США. Как следствие, прозвучали в основном дежурные общие фразы о необходимости развивать отношения с обеими странами.
Наличие описанных выше противоречий опасно для сотрудничества стран БРИК, поскольку китайско-индийские трения выхолащивают саму идею борьбы БРИК за подлинно многополярный мир, официально рассматривающуюся как важный компонент четырехстороннего партнерства. Это связано с тем, что у членов БРИК обнаруживается весьма разное представление о многополярности.
Китай скорее склонен поддерживать идею многополярного мира, но однополярной Азии с собой во главе. Таким образом, в этом случае доктрина многополярности способна сыграть роль своего рода доктрины «открытых дверей» XXI века, призванной не столько обеспечить возникновение подлинно полицентрической конфигурации, сколько стать для страны, заметно укрепившей свои позиции в мире, но продолжающей ощущать дискриминацию со стороны «старых» грандов мировой политики (в первую очередь США), пропуском в условный «первый эшелон» и основанием для получения собственных сфер влияния.
Индия, которая, по наблюдениям, более склонна выступать и за многополярный мир, и за многополярную Азию [50] (об этом, в частности, говорит ее партнерство с Японией, в том числе и в сфере обороны [51]), также тяготеет к риторике сфер влияния там, где речь идет о Южной Азии и Индийском океане, воспринимаемых Индией как ее естественный «задний двор».
Без согласования позиций и выработки единого видения многополярности страны БРИК не смогут обеспечить на этом направлении скоординированных и результативных действий.
Для России китайско-индийские трения в конечном счете могут оказаться невыгодны необходимостью делать ненужный, но неизбежный внешнеполитический выбор. В случае разрастания конфликт двух крупнейших членов БРИК способен разрушить этот четырехсторонний формат сотрудничества, после чего России придется так или иначе встать на сторону одного из участников конфликта.
При этом позиция нейтралитета и посредничества представляется гораздо менее вероятной по сравнению со сценарием превращения России в союзника Китая (точные масштабы потенциального сотрудничества спрогнозировать сложно, хотя Россия однозначно будет избегать сюжетов, способных стать точкой не возврата в отношениях с Индией). Последний сценарий имеет больше шансов на осуществление в связи с географической близостью и более тесными экономическими связями России и Китая, которым Индия мало, что может противопоставить.
В период 1992–2008 годы Китай был безусловным лидером в закупках российских вооружений. Лишь иногда, например в 2003 году, пальму первенства у Китая отнимала Индия. За 15 лет на КНР пришлось 40–50 % всех российских военных поставок за рубеж. Можно сказать, что российская оборонная промышленность сохранилась, главным образом, если не исключительно, благодаря китайским и индийским закупкам, поскольку внутренний российский государственный оборонный заказ начал оказывать влияние на ситуацию в оборонном промышленном комплексе (ОПК) только где-то с 2004 года. Китай закупал российскую технику большими даже по мировым масштабам партиями. Например, с 1999 года КНР закупила 100 истребителей Су–30. Это были два транша по 38 Су–30МКК и 24 самолета Су–30МК2. Аналогичные по масштабам закупки совершают Израиль или Саудовская Аравия, приобретающая партию в 72 истребителя Typhoon. Еще один серьезный контракт – закупка Китаем у России четырех эсминцев. Кроме того, Китай приобретает у России крупные партии средств ПВО. К настоящему моменту он получил от России 12 дивизионов С–300, законтрактовано еще 16. Для сравнения: в лучшие советские времена в СССР на дежурстве стояло около 100 дивизионов таких систем.
В отличие от Индии, которая часто задает очень высокие технологические требования и идет на высокие технические риски, Китай довольно консервативен в военных закупках.
Например, Индия заказала истребители Су–30МКИ, хотя у российских военных нет опыта использования таких систем, потому что они разрабатывались исключительно под индийский заказ. Зато сейчас индийские ВВС в боевом использовании Су–30МКИ понимают гораздо больше российских коллег. Китай не идет на такие смелые эксперименты. Он предпочитает проверенные, серийные системы. Поначалу Китай закупал стандартный Су–27СК. В 1999 году, на втором этапе закупок, требования были повышены: стали закупаться Су–30МКК.