Теперь же заметим и сообразим, куда легко может пойти педагогическая мысль впоследствии, отправляясь от педагогических взглядов Монтеня. Если, наряду с образованием умственным, указывается важность и особого нравственного приучения, и если главной задачей, вообще, просвещения ставится воспитание добродетели, то образование умственное, как таковое, легко может оказаться позади нравственного приучения и воспитания. Первым должно стоять то, что всего ближе ведет к добродетели,—известное воспитание, приучение, а собственно умственное образование отступает на второй план. Такую именно схему воспитания и дает нам впоследствии Локк, последовательный ученик, — в педагогическом отношении, — Монтеня.
7. Монтень о физическом воспитании и закаливании
Мысль о значении и необходимости физического воспитания, рядом с духовным, является общей гуманистической мыслью. Ее разделяет всецело и Монтень[203], причем, ясно формулирует принцип правильного и целесообразного отношения между физическим и духовным воспитанием. „Образовывают”, говорит он, „не одну только душу, или не одно тело, а всего человека; не нужно делать этого порознь и, как говорит Платон, не надо развивать одно без другого, но руководить тем и другим вместе, как парою лошадей, запряженных в одну повозку. Не надо внушать ученику, чтоб он употреблял более времени и прилагал больше старании для телесных упражнений, а развитием ума занимался кое-когда, но не надо делать и наоборот”[204].
Последнее „не надо делать и наоборот” нам кажется сказанным слишком сильно. Но с точки зрения нравственно-практических идеалов Монтеня оно имеет полное оправдание. По Монтеню, главная добродетель, к выработке которой должно быть направлено и умственное, и нравственное воспитание,—это „уменье правильно пользоваться жизненными благами и с твердостью переносить их потерю”[205]. Монтень называет это уменье — „главным и особенным стремлением” добродетели, „без которого вся жизнь не нормальна, бурна, изуродована и, по-видимому, окружена подводными камнями, терниями и чудовищами”[206]. Но ясно, что к выработке этой главной добродетели физическая сила и выносливость значат столько же, сколько и мудрость, и сила души. И Монтень, с точки зрения этой добродетели, совершенно прав, говоря: „при чтении я часто замечаю, что мои учителя в своих сочинениях выдают за душевное величие и крепость духа то, что, скорее, зависит от толщины кожи и крепости костей”[207].
Отсюда же, помимо физических упражнений, развивающих тело, Монтень считает необходимым и физическое закаливание, развивающее собственно выносливость. Надо с детства приучать человека к умеренности и к перенесению всего, ибо это лучше всего обеспечивает эпикурейско-стоическую добродетель: пользоваться разумно всем, но ни к чему не привязываться слишком. Он с благодарностью вспоминает, при этом, свое воспитание, когда его приучали к самой простой жизни, а главное, отучали от всяких пристрасти и склонностей. Необходимость, — какая могла бы случиться,—отказаться от них впоследствии, ведь, причинила бы не приученному к отказам человеку большое страдание. „Лучше, конечно” — говорит Монтень, — приучать себя к таким вещам, который легче достать, но, все-таки, скверно привыкать настолько, чтобы испытывать лишение, когда их нет”[208]. Эту мысль позднее повторил Руссо в оригинальной форме, что надо детям прививать одну привычку,—„не иметь привычек”. А Локк закаливание ребенка поставит одной из главных задач воспитания. И так как закаливание детей легко встречает препятствие в любви родителей к детям, то Монтень полагает, что „не разумно воспитывать детей за пазухой у родителей: их естественная любовь лишком изнеживает и расслабляет их”[209]. Есть и другие неудобства воспитания дома, в семье[210], ради которых Монтень, очевидно, хотел бы, чтобы детей поручали воспитателям и воспитывали их на стороне, в простой обстановке и привычках[211]. Здесь также намечены будущие мысли Руссо о воспитании ребенка вдали от общества, в простых и естественных условиях деревенской жизни.
8. Монтень о дисциплине в школе и семье
Казалось бы, рекомендуя закаливание, Монтень не будет иметь ничего против суровой дисциплины в воспитании. Но, в действительности, он решительный ее враг. Его идеал духовно-свободного человека, независимого ни от собственных привычек, ни от внешних благ, не мирится с рабской, насильственной дисциплиной. „Я осуждаю”, — говорит Монтень[212], „всякое насилие в деле воспитания нежной души, которую мы готовим к чести и свободе. В строгости и принуждении есть что-то рабское, и я утверждаю, что то, чего нельзя достигнуть разумом, благоразумием и ловкостью (тактом), того некогда не достигнешь силой”. „Розги, по-моему, делают души или подлыми, или злобно настойчивыми”. В другом месте, говоря о современных ему школах, Монтень, как и Рабле, называет их „настоящими тюрьмами для заключенного юношества”. „Было бы более уместно”, замечает он здесь же[213], „украшать классы цветами и листьями, нежели окровавленными розгами. Я бы велел нарисовать на стенах Радость, Веселость, Флору и Граций, как это сделал в своей школе философ Спевзипп[214]. Где польза, пусть там же будет для детей, и веселье: нужно подслащать блюда, полезные для детей, и наполнять желчью лишь вредные для них”. Он против суровости не только в школе, но и в семье. „По моему мнению, замечает Монтень[215], „сильно заблуждается тот, кто считает свою власть сильнее и прочнее, если она основана на силе, а не на любви”. Особенно он возмущается и негодует, если родители и воспитатели позволяют себе наказывать детей в раздражении, в гневе. „Нет ни одной страсти, которая бы так извращала здравый смысл, как гнев. Никто бы не задумался приговорить к смертной казни судью, который осудил бы обвиняемого под влиянием гнева, — почему же родителям и учителям дозволяется бить и наказывать детей под влиянием гнева?! Наказание должно быть лекарством для детей, а кто же стал бы выносить врача, объятого гневом и ненавистью к своему пациенту? „Он даже стоит за то, чтобы в некоторых случаях детей отбирали у родителей. „ Кто не знает, что в государстве все зависит от духовного и физического воспитания детей, а между тем необдуманно предоставляют все на волю родителей, как бы ни были они сумасбродны и злы?!”[216].
9. Переход к новому знанию и новому образованию
Мы более или менее подробно остановились на педагогических взглядах Монтеня. Они представляют собой в истории педагогики характерное явление. Здесь гуманистическая педагогика, с ее основным воспитательно-образовательным фондом в виде классиков, пришла к любопытному самоотрицанию. Монтень пользуется обильными ссылками на классических писателей, но пользуется затем, чтобы доказать, что они не так нужны, а нужно совсем другое. Для мудрости и добродетели нужны не слова, а суть мысли, содержание. Но содержание можно почерпнуть прямо, непосредственно из самих вещей. Монтень ясно намечает уже другой источник образования, — не в авторитетах классических писателей, а в самой природе и жизни. Над этой истиной, что в непосредственном изучении и наблюдении природы мы имеем лучший источник знания, ближайшему к Монтеню английскому философу Бэкону оставалось поставить точку.
Но Монтень расходится с гуманизмом не только по вопросу об источнике истинного образования. Он намечает воспитанию и другое направление, чем какое имела гуманистическая педагогия. Последняя, в общем, слишком переоценивала силу знания и морализирующую силу разума. Выйдя из протеста против подавления разума церковным авторитетом схоластики, гуманизм, и естественно, должен был принять это направление. В лице и в эпоху Монтеня гуманистический дух переходит к сомнению в абсолютной ценности знания. Он здесь в положении Фауста первой сцены, с его скептическим отношением к знанию: