В критике, отозвавшейся на публикацию романа, высказывались сомнения в том, что Обломов, «это пухлое, рыхлое, мягкое, как кисель, заспанное существо... этот слезливый добряк и простак с нежным взором... мог занять первое место в сердце девушки, начинающей жить... какими чарами ослепил он глаза этой девушки, каким любовным напитком приворожил ее сердце?» – задавал вопрос критик Н. Д. Ашхарумов. Ответ на него – в статье А. В. Дружинина: «Ребенок по натуре и по условиям своего развития, Илья Ильич во многом оставил за собой чистоту и простоту ребенка – качества, драгоценные во взрослом человеке». Непосредственность и простота Обломова облегчили сближение на равных двух людей разных возрастов. Они оба – «дети» в мире «взрослых», два естественных человека в среде условностей. Безыскусственность Ильи Ильича привлекает Ольгу, поскольку в ней – нарушение привычного стереотипа: «Дурная черта у мужчин – стыдиться своего сердца. Лучше бы они постыдились иногда своего ума: он чаще ошибается», – замечает Ольга с удивительной для ее возраста и жизненного опыта проницательностью.
Развертывается роман бурный и поэтический, его постоянный аккомпанемент – цветущая летняя природа, восхищение артистической красотой Ольги и ее пением. Слушая сильный девический голос, Илья «вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно он не чувствовал такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг».
Стремительная динамика духовной и эмоциональной жизни Ольги разительно подчеркивала внутреннюю скованность Ильи Ильича, более всего на свете страшащегося всякого изменения. Когда любовный сюжет вступает в фазу испытания, и от Обломова ожидается волевое усилие для совершения поступка, он, поняв серьезность момента, начинает тревожиться. Взрослеющая Ольга видела яснее самого Ильи, что в нем происходит, и потому перевес был на ее стороне. Четко определилась ее «первая и главная роль в этой симпатии». Ей не предстояло борьбы за него, более того, он мог лишь быть ведомым ее волей, и, таким образом, осуществляется тот вариант отношений, о которых мечтал Илья в диалоге с Андреем: некто другой призван вершить по его просьбе его судьбу. Ольга с большим энтузиазмом, чем Штольц, взяла на себя менторские обязанности. Она отдалась роли «путеводной звезды».
До встречи с Ольгой Илья жил так, «когда не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем, радуешься, что день прошел, что ночь прошла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра». Итогом стало прозябание и раннее угасание. Теперь вновь, как и в бесплодно закончившемся периоде юношеского идеализма, замаячило обновление: «Жизнь, жизнь опять отворяется мне... вот она в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva, все здесь...». Но Ольга быстро отрезвляет героя: это не вся жизнь, только половина, хотя и лучшая. Существует вторая половина – вне «магического круга любви»: «Ищите... Чтоб не потерять первой». В этом задании (искать, найти, смочь, одолеть) суть испытания воли и зрелости, что включает ответственность перед любимой, которая взяла к тому же на себя бремя ведущего.
Однако герой быстро уставал от хлопот любви и терял задор и веру в счастье. В момент кризиса Илья Ильич задумывается о коренной проблеме человеческой жизни, в решении которой собственно и суть его испытания. Это проблема самостоятельного выбора, обретения счастья в борьбе с собой и обстоятельствами. Дает о себе вновь знать опасливое недоверие к смелым свободным контактам с миром: «Вчера пожелал, сегодня стремишься к желаемому страстно, до изнеможения, а послезавтра краснеешь, что пожелал, потом клянешь жизнь, зачем исполнилось, – ведь вот что выходит от самостоятельного и дерзкого шагания в жизни, от своевольного „хочу”». Таким предпочтением и вызвано письмо Ольге, фактически с отказом от нее.
В письме отразились, безусловно, те качества героя, которые говорили о его «золотом сердце» и порядочности, о его способности любить подлинной, неэгоистичной любовью. Но в письме проявился и не покидавший героя страх перед трудностями «школы любви»: «Все это к лицу молодости, которая легко переносит и приятные, и неприятные волнения, а мне к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне, а с бурями я не управлюсь». И в написании письма, и в поведении при встрече с плачущей Ольгой выявился в полной мере инфантилизм героя, его позиция «младшего», стремление найти в Ольге «старшую»: «Теперь и я не боюсь! С Вами не страшна судьба!». На эту реплику Ольга отвечает: «Эти слова я недавно где-то читала... У Сю, кажется... только их там говорит женщина мужчине...».
Ольга – идеал для Ильи, но идеал для него – всегда только мечта. Ольга и любима им как мечта, он вполне счастлив предвкушением счастья. Попытки реализовать мечту для такого рода влюбленных часто влекут за собой опасность потерять ее вообще.
Только история с разведением мостов и визит в дом Пшеницыной открывают Ольге Ильинской глаза и становятся прелюдией к разрыву. Через драматический сердечный опыт Ольге окончательно открылось непреодолимое различие между нею и Ильей. «Ты кроток, честен, Илья, ты нежен... как голубь, ты прячешь голову под крыло – и ничего не хочешь больше, ты готов всю жизнь проворковать под кровлей...».
Ольга не просто была занята «возрождением» ленивца, она искренне и страстно была увлечена объектом своего миссионерства – неловким, милым чудаком. В ее словах: «Я узнала недавно, что любила в тебе то, что я хотела, чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова!» – явная попытка оправдать себя в инициативе разрыва. Подлинно трагическая нота, звучащая в этом расставании, дополнительно проясняется смыслом фамилии Ольги – Ильинская. В идеальном варианте Ольга была предназначена Илье Ильичу («Я знаю, ты мне послан Богом...»). Но непреодолимость обстоятельств развела их. Драма человеческой недовоплощенности выявилась в грустном финале судьбой благословленной встречи.
Агафья Матвеевна Пшеницына.
Обломов, пассивный, нуждающийся в чужой воле, обладал тем запасом доброты, который превращал его во влиятельную фигуру. Обаяние Обломова без каких-либо усилий его воли оказало столь благодатное влияние на Пшеницыну, что фактически преобразило ее. В ней пробудилась личность, вызвавшая столь редкую у Гончарова открытую симпатию, – отсюда и лирическая интонация в описании ее вдовства. Нельзя не заметить, что сам Илья Ильич в отношениях с Агафьей выглядит несколько иначе, чем с Ольгой. Застенчивость и скованность хозяйки заставляет Илью быть смелее, решительнее и самоувереннее. На Выборгской стороне он не напоминает провинившегося школьника. Агафья принимает его, каков он есть, и он ведет себя вольно – как человек, позволяющий по праву себя обожать и за собой ухаживать.
Примечательна динамика описания внешности и чувств «хозяйки» (как первоначально Агафья именуется): от негативного противопоставления Ольге к сближению с ней. Первый портрет – здоровой, белой, полной, простодушной женщины – контрастен поэтическому портрету Ольги. Одна деталь даже нарочита: после целой поэмы о пушистых, говорящих бровях Ольги читаем: «Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами». «Он смотрел на нее с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку», – пишет Гончаров, прямо связывая этот образ с метафорой фамилии героини (Пшеницына), призванной мягко подчеркнуть земной, бытовой, домашний акцент в этом женском образе. Развитие характера женщины прямо связано с ее вовлечением в заботу об Обломове (пока только жильце).
Агафья «перешла под... сладостное иго» обаяния Ильи Ильича. Ее чувство к герою (неосознанное и невысказанное) сопоставляется с сознательным, страстно-беспокойным чувством Ольги: Агафья не знала сопротивлений и увлечений... трепета, страсти, смутных предчувствий, томлений, игры и трепета нерв. Ольга постоянно испытывала героя, он же покорно подчинялся подруге, взирая на нее как на Божество. Для Агафьи сам Илья Ильич – «божество», существо из другого мира: «глядит он на всех и на все так смело и свободно, говорит мягко, с добротой». Мягкость, вольность (естественность), барская покойность, доброта – невиданные черты в мире мужа Агафьи и его сослуживцев – мелких чиновников. В тревогах и заботах об Илье Ильиче ушло в прошлое «прежнее, тихое течение» жизни. Любя Обломова много и полно как любовника, как мужа и как барина, «вдруг глубоко окунулась она в треволнения жизни» и познала «счастливые и несчастные дни». В суете этих дней накапливались, но не осознавались Пшеницыной произошедшие сдвиги в самом ее существе. Подлинное очеловечивание совпало со смертью Ильи Ильича: «Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость легла навсегда тенью на ее лицо». Резко меняется сам портрет Агафьи Матвеевны – «безутешной вдовы», демонстрируя глубинное преображение человека в «школе жизни». В ее портрете появляются глаза, о которых практически не упоминалось ранее: в них – «сосредоточенное выражение», «затаившийся внутренний смысл». Ранее одетая в платье с открытой шеей, мелькая голыми локтями, она вечно двигалась по дому и взирала на свое маленькое царство трезвым хозяйственным взглядом, теперь в темном платье монашки и черном шерстяном платке на шее, она ходит, как тень, тихо, без энергии, говорит будто нехотя... Погружение в себя, самопознание-жизнепознание (прикосновение к истине и смыслу бытия) сразу отделили Агафью Матвеевну от мира братца. «Она была чужда всего окружающего», отвечая «достоинством скорби и гордым молчанием» на их упреки, глядя на других людей с гордостью и сожалением человека, понявшего то, что скрыто от них. В строчках, описывающих смысл и значение открывшейся героине истины, Гончаров использует те лейтмотивные образы, что ранее связывались с... Ольгой (лучи, солнце, свет, душа, мысль...): «Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что Бог вложил в эту жизнь душу и вынул опять, что засветилось в ней солнце и померкло навсегда... Навсегда, правда, но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь она знала, зачем она жила и что жила не напрасно... На всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как мгновение, семи лет, и нечего было ей желать больше, некуда идти».