Юрий Коргунюк, кандидат исторических наук
Социальная природа основных групп современной политической элиты является одной из наиболее табуированных тем не только в российской, но, похоже, и в зарубежной литературе. Создается даже впечатление, что исследователи в принципе не признают существования такой проблемы. Если для этого и есть основания, то они, как представляется, носят скорее психологический, нежели методологический характер. Сама постановка этого вопроса представляет собой гибрид классового (марксистского) подхода и элитистской концепции, а эти две теории в своих ключевых моментах строятся на полемике друг с другом*.
Марксистская теория основывается на признании не только принципиальной возможности, но и насущной необходимости непосредственного участия масс в политической жизни. Положение, при котором политика является сферой деятельности узкого круга людей, основатели марксизма считали следствием монополии на власть, принадлежащей эксплуататорским классам. Ликвидация такой монополии, по их мысли, способна стереть грань между политической элитой и остальным обществом. Кроме того, марксистская теория исходила из невербализованной посылки, согласно которой политические процессы являются непосредственным продолжением процессов социальных, вследствие чего, по их мысли, социальный состав участников политической борьбы должен непосредственно отражать, пусть даже и в несколько искаженном виде, весь спектр общественных классов. Другими словами, для Маркса и его последователей не было классов, не способных к выражению и отстаиванию своих политических интересов (исключение делалось, пожалуй, только для крестьянства, да и то парцельного[1]), а различные группы политической элиты формировались непосредственно из тех классов, от имени которых они выступали.
В противоположность этому подходу, элитистская концепция выделяла политическую элиту в самостоятельную социальную группу, имеющую собственный корпоративный интерес и собственное корпоративное сознание, – отсюда и термины "правящий класс"[2] , или "политический" класс"[3]. Разумеется, внутри политической элиты выделялись различные социальные группы[4] , но речь в данном случае шла, как правило, о социальном составе, а не о выполнении функций социального представительства. Действительно, если политическая элита – это отдельный социальный класс, то и руководствоваться она будет прежде всего собственным корпоративным интересом, и о представительстве ею интересов прочих классов не может быть и речи. Политическая элита, таким образом, является некой вещью в себе, которая, конечно же, реагирует на процессы, происходящие в обществе[5] и даже обновляет свой состав за счет выходцев из "низов" ("циркуляция элит"), но делает это в соответствии с имманентно присущими ей особенностями – точно так же, как солнечный свет, улавливаемый листьями растений, служит процессу фотосинтеза, по своему качественному характеру не имеющему ничего общего с лучистой энергией.
Обе эти теории – классовая и элитистская, – как это часто бывает в истории научного знания, по-своему правы. Справедливость марксистского подхода состоит в том, что закрытость политической элиты обусловлена исторически преходящими причинами и что в социальном плане политическая элита не гомогенна (если не считать случаев, когда эта гомогенность достигалась путем сосредоточения власти в руках одного класса), а разбита на группы, каждая из которых представляет интересы какого-либо из политически активных общественных классов. Рациональное зерно элитистской концепции заключается в констатации того факта, что, даже когда внутри социума исчезают сословные и пр. перегородки, политическая элита не растворяется в окружающем обществе и что воздействие общественных процессов на изменения внутри политической элиты не носит линейного характера, поскольку ее внутренняя стратификация совпадает со стратификацией общества в целом лишь частично.
Примером того, насколько "нелинейным" оказывается влияние происходящих в обществе процессов на социальный облик политической элиты, является развитие социалистического (коммунистического) движения, идеология которого базировалась и продолжает базироваться на сформулированном Марксом тезисе о мессианской роли рабочего класса. Действительно, развитие социал-демократии было тесно связано с рабочим движением, причем первое напрямую подпитывалось вторым. Однако вопрос о том, представители какого класса интегрируются в политическую элиту (или контрэлиту), выдавая себя за представителей пролетариата, в косвенной форме был поставлен задолго до появления "первого в мире государства рабочих и крестьян". Еще в начале ХХ века В.Ленин признавал, что "исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское", а отнюдь не социал-демократическое – последнее, по его словам, привносится "извне" [Ленин 1972]. Фактически же речь шла о формировании особого слоя "политических представителей рабочего класса", организованного в рамках "партии нового типа", которая представляла собой чистейшей воды копию иерархической властной вертикали. Социальная природа профессиональных защитников рабочего класса отчетливо проявилась тогда, когда созданное ими в 1917-20 гг. "рабочее государство" продемонстрировало, что по части репрессий в отношении трудящихся оно способно дать сто очков вперед любому "царскому режиму".
Слова Л.Троцкого о "бюрократическом перерождении" "рабочего государства" [Троцкий 1991] верны только наполовину – в том смысле, что никакого перерождения, собственно, никогда и не было. Бюрократическими советское государство и создавшая его партия являлись изначально. Другое дело, что в рядах новой бюрократии (поначалу – протобюрократии) было много выходцев из рабочих и крестьян – мало того, именно из "низших классов" т.н. "номенклатура" черпала основную жизненную силу. Однако ее социальную природу это никак не меняло. Выходцы из народа, однажды "выйдя" из своего класса, были готовы на все, чтобы не вернуться назад и уж конечно не допустить, чтобы туда вернулись их дети. Бюрократа рабоче-крестьянского происхождения от чиновника, принадлежащего к "образованным классам", отличал разве что более низкий культурный уровень, да еще остервенение, с которым он пытался закрепить за собой с таким трудом полученный социальный статус.
Теория о бюрократии как политически активном классе, маскирующем свою монополию на власть претензиями на выражение интересов широких общественных масс, была разработана еще М.Джиласом, М.Восленским и др. [Джилас 1992; Восленский 1991]. В нашей стране эта тема приобрела особую популярность в годы перестройки – она активно использовалась в политической борьбе, следствием чего явился ее перевод из области научного исследования в сферу публицистики и известная примитивизация, выражавшаяся в том, что бюрократия объявлялась едва ли не абсолютным злом, а кроме того, фактически отождествлялась с партноменклатурой. В итоге, когда с политической сцены страны ушла КПСС, вместе с ней как бы исчезла и сама проблема. Гражданские свободы, альтернативные выборы, реальная многопартийность, казалось, должны были сами собою устранить проблему политического доминирования бюрократии. Однако развитие России в 90-х гг. и, в частности, возникновение такого феномена, как "партия власти", продемонстрировали способность значительной части чиновничества использовать в своих интересах новые институты и воспроизводить с их помощью свое преобладание в политической элите. Любопытно, что первыми на этот факт обратили внимание политические оппоненты нынешней власти, в то время как исследователи до сих пор не уделяют этой проблеме особого внимания (исключение составляют разве что работы О.Мясникова, Ю.Коргунюка, В.Лапаевой и др. [Мясников 1993; Коргунюк 1999; Лапаева 2000]).
Дело здесь, видимо, не только в присущем любой политической элите умении искусно затушевывать вопрос о собственной социальной природе (практически для всех ее представителей признание в том, что они выражают интересы какого-то определенного класса, равносильно раздеванию в публичном месте) – к тому же зачастую это умение имеет своим источником вполне искреннее неведение, проистекающее, в свою очередь, из отсутствия какого бы то ни было стремления к рефлексии. Не меньшую роль играет, судя по всему, и то, что политическая элита воспринимается как некая каста, живущая по исключительно имманентным законам. В итоге политикам приписывается либо предельный идеократизм (это обычно касается партий, которые классифицируются исключительно по идеологическому признаку – либералы, коммунисты, националисты и пр.), либо столь же предельный цинизм (когда за любыми шагами государственного деятеля видятся или исключительно корыстные мотивы, или влияние какой-нибудь очередной "семьи" и пр.). По отношению к отдельным политикам такой подход себя зачастую оправдывает, но для характеристики поведения политической элиты в целом он годится мало.
Предлагаемое в литературе деление мотивов участия в политике на коллективные (идейные) и селективные (прагматические) [см., напр., Голосов 1999 : 53]) представляется несколько абстрактным, "черно-белым". На самом деле те, кого обычно называют "верующими", т.е. люди, руководствующиеся в политической деятельности убеждениями, отнюдь не однородны в своей массе – так же, как не однородны и сами политические убеждения. Понятно, что рациональная система взглядов на тенденции общественного процесса, постоянно подвергаемая к тому же критическому переосмыслению и доработке (либералы), сильно отличается от иррациональной веры в возвращение "золотого века", основывающейся на ностальгии по временам молодости (коммунисты сталинистского толка), и уж тем более – от густо замешанного на агрессии и ксенофобии комплекса социальной неполноценности, пронизывающего построения различного рода национал-патриотов.