Сахаровская школа 'нового мышления' вобрала все космополитические постулаты марксизма, прежде всего - движение мира к одномерному образцу под эгидой наднациональных институтов. Вместо коммунизма подставлен идеал современной западной цивилизации, вместо идеологических институтов вроде III Интернационала - либеральный и не менее тоталитарный IV Интернационал - Совет Европы, раздающий аттестаты зрелости на цивилизованность. На таком пути ценность исторического наследия перестает играть роль по сравнению технократической целесообразностью свободного движения капиталов и 'людских ресурсов'. Для гигантского киборга нет разницы между микрочипом и Платоном, Шекспиром, Гете и Достоевским. Но комический лорд Джадд и не отрицает в беседах близость к троцкизму, и он член группы социалистов в СЕ, а автор этой статьи является там, похоже, единственным, все еще знающим баллады Шиллера наизусть... Грустно.
Так что кумир постсоветских либертарианцев - сегодняшний Запад не вдохновил бы русских либералов прошлого. При впечатляющем расширении Евросоюз - это уже не исторический проект. В проекте Европейской Конституции в разделе 'ценности' вообще не перечислены оные, а лишь функциональные условия для их исповедания. Именно этим и являются 'священные коровы' либерализма XXI века - тезисы о 'правах человека', 'свободе' и 'демократии', которые без указания, для чего они даны, становятся не чем иным, как провозглашением права не иметь никакого нравственного целеполагания жизни и истории. Еще выдающийся немецкий консервативный философ права 20-х годов Карл Шмитт подметил, что демократия, которой могут пользоваться самые противоположные движения, 'не имеет никакого ценностного содержания и есть только форма организации'.
Так для чего же Европе Петра нужна Свобода? Для того, чтобы 'гнать перед собой врагов, грабить их имущество, любоваться слезами близких им людей, целуя их жен и дочерей', как определил высшее благо на земле Чингисхан в своем завещании? Или для 'возвращения на свою звездную родину' (Платон)? Для того, чтобы искать Спасения и 'алкать и жаждать правды' (Нагорная проповедь)? Или для того, чтобы признать красоту и уродство, грех и добродетель, добро и зло равночестными проявлениями суверенной личности? Не тем волновалась Европа в периоды, когда она возрастала и являла миру великую культуру и великие державы.
Мир и Европа в сознании нового всемирного fraternitО левых социал-демократов и левых либералов - не более чем гигантское хозяйственное предприятие для удовлетворения плоти одномерных индивидов, все более похожих на Е из антиутопии Олдоса Хаксли. Им уже не нужны никакие цели и ценности за пределами земного бытия в Европейской конституции. Этот скучнейший образчик творчества либерального 'Госплана' своим сугубым материализмом подтверждает давний сарказм Шмитта о единстве Марксового и либерального экономического демонизма: 'Картины мира современного промышленного предпринимателя и пролетария похожи одна на другую, как братья-близнецы... У предпринимателя тот же идеал, что у Ленина - 'электрификация' всей земли. Спор между ними ведется только о методе'.
Вместе со своим маяком меняются и российские западники. То, что постсоветские либералы определяют правизну и левизну исключительно по критерию отношения к 'собственности на средства производства', показывает марксистские корни их менталитета. Они и есть отличники исторического материализма. Так что из-под пальто от Versace у электрификаторов и трубадуров либеральных империй проглядывает сюртук Карла Маркса.
Трудно удивляться тому, что духовный маргинализм либертарианства отвергнут в России даже новыми элитами, которых не заподозрить в желании реставрировать 'советчину'. Его долгожительство на политической сцене объяснимо: любые протестные настроения ассоциировались с реставрационными идеями. Угроза реставрации испарилась - и альтернативы восприняты.
Нация устала презирать собственную историю, но либертарии верны штампам Маркса, Энгельса и Ленина о России - 'тюрьме народов', соединив в себе худшие черты западничества прошлого: страсть подражания Западу от нуворишей XVIII века, истерическое отвращение ко всему православно-русскому от раннего большевизма и, наконец, уже не наивное, а воинствующее философское невежество во всем, что находится за рамками истмата эпохи застоя. Постсоветское западничество в отличие от великого духовного поиска XIX века перестало быть стороной русского сознания и превратилось в его тотальное отрицание. При этом 'скотский материализм' ('съел, и порядок') стал свойствен не только обывателю, но и российскому переделкинскому 'интеллигенту'. И тот сегодня удручает убогостью запросов и духом смердяковщины: 'Я всю Россию ненавижу-с'.
Впрочем, не только тотальный нигилизм в отношении русской истории и православной культуры характерен для нынешнего либертарного западничества. Оно удивительно и забавно невежественно в отношении собственного кумира - Запада и основ его великой романо-германской культуры, рожденной вовсе не 'правами человека', а великими табу, кровавым потом Франциска Ассизского и слезами блаженного Августина.
Для постсоветского либерального сознания, оторванного всем образованием и идеологией не только от преемственной русской православной культуры, но и от подлинной западноевропейской культуры, стократно верно определение Сергея Булгакова 'несложненькой' философии истории среднего русского образованца: 'Вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, то есть просветительство, материализм, атеизм...' Добавим 'священные коровы' fin de sciПcle - 'права человека', 'гражданское общество'. Однако кроме либерального плода, выросшего на ветви Просвещения, мощное древо европейской цивилизации, как пытался обратить внимание Булгаков, имеет не только другие многочисленные ветви, но и корни, питающие древо, до известной степени обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды. Эти корни - христианство. 'Поэтому даже отрицательные учения на своей родине, в ряду других могучих духовных течений, им противодействующих, имеют совершенно другие психологическое и историческое значение, нежели когда они появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом'.
'Культурная пустыня' постсоветского либертарианства делает 'несложненькую' уже в конце XIX века философию похожей на краткий курс пропагандиста. Несмотря на атеизм, старые российские либералы в подавляющем большинстве происходили из культурных семей, воспитанных, по крайней мере, формально в вере, в цельной парадигме русской православной культуры и в глубоком проникновении в культуру западноевропейскую. Открывая гетевского Фауста, и Милюков, и Керенский, и Ленин, и даже Троцкий, в отличие от сегодняшних постсоветских либералов, не державших в руках Писание хотя бы из культурной потребности, понимали, что пролог к Фаусту - это пересказ в художественной форме Книги Иова, а читая пушкинские строки: 'Здесь барство дикое без чувства, без Закона...' понимали, что под Законом имеется в виду Закон Божий - нравственный, а не конституция. (В советское время 'Закон' стали печатать с маленькой буквы.)
Атеистическая революционная интеллигенция воспроизвела себя в третьем поколении. Оно и было окончательно стерилизовано марксизмом гораздо больше, чем народ - грубый, но имевший традицию и сохранивший долю внутренней свободы, которая и стала иммунитетом. Почти сто лет назад честные представители русской интеллигенции, шокированные развязанной ими же антиэтатистской стихией, сначала в сборнике 'Вехи' (после революции 1905 года), а затем (после революции 1917 года) в сборнике 'Из глубины' сами развенчали идейную пустоту и бесплодие революционных идей с покаянной беспощадностью и философской глубиной. Петр Струве подытожил, что 'идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему'. Тогда это привело к хаосу и революции, которая и явилась 'духовным детищем интеллигенции' (Сергей Булгаков).
Сегодняшние либертарные нигилисты - куда более травмированный тоталитаризмом сектор общества, чем те, из кого новые комиссары уже не в 'пыльных шлемах', но в звездно-полосатых майках (made in USA) собираются 'выдавливать по капле раба'.