Национальные интересы и гражданское общество
В рассматриваемый период анализ этих вопросов российским либерализмом сконцентрировался в дискуссиях, посвященных выяснению содержания понятия «национальные интересы». Первоначально представители либерального направления стремились отмежеваться от этого понятия, показать его несущественность как инструмента анализа и опоры внешней политики. Именно поэтому некоторые из них настаивали, что «мы… резко преувеличиваем роль национальных интересов (термин не очень определенный, … но подразумевающий нечто материальное — нефть, деньги, территорию, военную мощь) и недооцениваем роль более “тонких” психологических факторов» [Фурман 1995: 11]. Вслед за А. Козыревым часть либералов полагала, что национальные интересы не могут быть сформулированы конкретным образом: «для любого государства интерес сводится к тому, чтобы быть здоровым и богатым, а как конкретно это делается — решается в зависимости от собственных возможностей и внешних обстоятельств» [Козырев 1992: 91–92].
Однако к середине 1990-х годов в свете той критики, которой подвергались внешнеполитические установки МИД со стороны прокоммунистической оппозиции в политической жизни общества и сторонников политического реализма в академической среде, отстаивать подобные позиции стало невозможно. Российские либералы активно включились в дискуссию [см., напр.: Западники и националисты 2003; Национальный интерес 1995; Концепция национальных интересов 1996; Капустин 1996; Красин 1996; Национальные интересы во внешней политике России 1996; Перевалов 1995 и др.]. Но в отрицании значимости «национального интереса» они пошли значительно дальше своих западных коллег. (Представители либерального направления западной ТМО проявляют достаточно устойчивый интерес к проблеме национального интереса [см.: Battistella 2002: 139–166]. Их понимание данной категории существенно отличается от ее понимания реалистами. Во-первых, для либералов национальный интерес, к которому стремится государство, не выше частных интересов и определяется внутренними социетальными потребностями государства, а не внешней средой; кроме того, он является не унитарным, а плюралистическим. При этом, с позиций либерализма, нет никакого стихийного совпадения частных интересов: разные социетальные участники, акторы обладают разными ресурсами и по-разному способны повлиять на формулирование государством национальных интересов. Во-вторых, для либералов в основе национальных интересов лежат соображения экономического благосостояния, а не политического и военного влияния. В-третьих, либеральное понимание национальных интересов государства не исключает признания национальных интересов других государств. Более того, поскольку рациональные индивиды стремятся избегать рисков, постольку национальный интерес постепенно эволюционирует в сторону все большего признания национальных интересов других.
Противопоставляя государство и общество, властные политические структуры и нацию, державность и демократию, интегративные и солидарные функции «Левиафана» потребностям развития и независимости индивида, российские либералы были склонны в лучшем случае согласиться с правомерностью категории «национальный интерес» в применении к западным странам. Что же касается современной России, то, по их мнению, груз государственнических и авторитарных традиций и все еще отсутствующее у нас гражданское общество делают данную категорию не только неприменимой, но и опасной для становления демократии [см.: Аболин 1995: 110; Поляков 1995: 108–109].
Еще одно существенное отличие части отечественных либералов состоит в трактовке термина «национальный» как этнического. В этой связи высказывается сомнение в применимости понятия «национальный интерес» к многоэтническим государствам вообще и к России в частности. Поэтому некоторые авторы предлагают говорить не о национальных, а о «государственных» интересах, противопоставляя таким образом первые вторым [Сорокин 1995: 116, 117]. Другие, напротив, в стремлении примирить этническое и государственное высказываются за термин «национально-государственные интересы» [Пантин 1995: 102]. И только часть авторов исходит из понимания нации как политического субъекта и придерживается точки зрения, согласно которой, «обсуждая концепт “национального интереса”, прежде всего надо отрешиться от ассоциаций с национальностью-этничностью» [Ильин 1995: 87]. Но и среди последних нет единства относительно того, что понимать под «нацией» — «двуединство суверенного территориального государства и гражданского общества» или же «некое предполагаемое единство населения территориального государства с объемлющими соответствующую территорию интегративными властными структурами» [Ильин 1995: 81, 87]. Отличия этих двух позиций, на первый взгляд, незначительны. Однако при неизменном напряжении, существующем между гражданским обществом и государством, с одной стороны, и при неодинаковой степени развитости гражданского общества в той или иной стране, с другой, многое в понимании «национального интереса» зависит как от остроты противоречия между двумя компонентами нации-государства, так и от трактовки того места, которое должно занимать в его структуре гражданское общество. Поскольку в России «интерес государства всегда был самодовлеющ по отношению к интересам общества», постольку, по мнению некоторых представителей либеральных подходов, говорить о национальных интересах России в связи с этим некорректно: нет «нации» — не может быть и «национальных интересов» [Кара-Мурза 1995: 97]. Иначе говоря, дело представляется таким образом, что вначале создается гражданское общество как формообразующая основа, на которой возникает нация, и только после этого формируется национальный интерес.
В конечном счете, c точки зрения российских либералов, вопрос о национальных интересах носит в основном второстепенный характер и потому должен быть подчинен целям демократических преобразований и создания гражданского общества.
Стратегия для России
После распада СССР основной тезис внешнеполитического кредо либералов состоял в присоединении к сообществу «цивилизованных стран». В складывающемся после окончания «холодной войны» новом миропорядке, подчеркивали они, развитые страны Запада стали нашими естественными союзниками. Партнерские отношения с ними и особенно с США трактовались как единственная возможность спасти Россию, которая не выйдет из экономического кризиса без финансовой поддержки Запада, и соответственно как необходимость поддержки всех западных инициатив в области мировой политики.
Подобные рассуждения нередко сопровождались разного рода саморазоблачениями, публичными покаяниями за подлинные и мнимые преступления советской и досоветской империй перед народами России, СССР, ближними и дальними соседями. Обществу навязывались комплекс неполноценности, пренебрежительное отношение к исторической памяти. Постсоветский период в развитии российского общества (с его очевидными тяготами для большинства населения), трактуемый как «светлое настоящее», противопоставлялся «империи зла», в духе которой одномерно характеризовалось историческое прошлое страны. Подобные идеологические суррогаты были довольно опасны. Как подчеркивали специалисты, в лучшем случае они просто не воспринимались массовым сознанием или снижали степень доверия людей к правящему режиму, в худшем — способствовали формированию в сознании народа чувства собственной неполноценности [см.: Косолапов 1993: 38], а в самом худшем — вызывали агрессивную ответную реакцию, одним из проявлений которой стали события октября 1993 г .
Идеологические пристрастия явно доминировали над прагматическими потребностями, связанными с непредвзятым анализом содержания национальных интересов России и формированием основных приоритетов ее внешней политики. Это, конечно, была уже не идеология официального «марксизма-ленинизма» или же «нового политического мышления». Но противопоставляя себя первой, идеологи постперестроечного периода во многом лишь внешне элиминировали вторую, совершая своего рода инверсию. Вместо тотальной конфронтации с Западом требовали не менее тотального «братания» с ним, хотя явно без взаимности (в 1992–1994 гг. Запад сделал ряд шагов, препятствующих интеграции России в международные институты и, по крайней мере отчасти, ведущих к ее изоляции [Салмин 1999: 19–20]). Идеалы «мировой социалистической революции» уступили место идеалам «триумфа рыночной идеологии во всем мире». Тезис о верховенстве прав человека идеологизировался и, более того, догматизировался наподобие тезиса о верховенстве «классовых интересов».
Все это, наряду с ударом, который нанесла нарождающейся российской либеральной демократии несостоятельность постперестроечных «либералов-демократов» — бывших оппозиционеров-реформаторов из рядов КПСС [см.: Согрин 1993: 14–16], обернулось серьезным ущербом для авторитета либеральных идей и снизило относительный вес этого направления в российских исследованиях МО.
Современный либерализм и его место в российской ТМО
Переход российского политического и академического сообщества к относительной консолидации вокруг умеренного реализма не означал, что либерализм как направление российских исследований в области МО становится маргинальным. Напротив, как уже отмечалось, он сумел не только выстоять, но и выдвинуть в дискуссии со своими оппонентами ряд важных положений, стимулирующих развитие отечественной ТМО. В ходе дебатов, развернувшихся со второй половины 1990-х годов и продолжающихся по настоящее время, содержание вышеуказанных вопросов подверглось корректировке и конкретизации. На передний план вышли проблемы (1) миропорядка и мирорегулирования; (2) национального суверенитета и государства; (3) внешнеполитической стратегии России. По каждой из них либералы имеют свою точку зрению, отличающуюся от мнения представителей других подходов в исследовании МО.