Обсуждение возможности пересмотра штатов приняло затяжной характер, и привилегии службы на Кавказе, как правило, отстаивались местной властью с той же силой. Менялась лишь мотивировка».[11]
Отрицательной стороной российской специфики можно считать неспособность столичных управленцев разобраться в местных условностях. Нынешняя чеченская история тому лишнее подтверждение.
«Нельзя отказаться от искушения упомянуть, быть может, о незначительных, но весьма показательных фактах из жизни великого князя Михаила Николаевича. Будущий кавказский наместник, семи лет от роду (в 1840 году), решился вести дневник и буквально в первых его строках записал: «После обеда мы играли в казаки и чеченцы», в данном случае чеченцы — аналог разбойников. Даже у детей, членов Императорского дома, на слуху были разговоры об идущей на далекой окраине Кавказской войне. В период наместничества у великого князя в 1863 году родился сын, и счастливый отец сообщил брату, императору Александру II, что малютка наречен именем Георгий, «по сокращенному Гиго (Грузинское наречие)». Мог ли думать кавказский наместник, что его сыновья, выросшие на Кавказе, в детстве мечтали остаться навсегда в Тифлисе. Как вспоминал его сын, великий князь Александр Михайлович, «наш узкий кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением на расшитых золотом посланцев из С.-Петербурга».
Российский монарх был бы неприятно поражен, если бы узнал, что пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения Кавказа от России». Таковы штрихи, знаки того, как служба, как писали современники, «выходя из бюрократической замкнутости на поприще гласности», требовала «совершенно иным образом подготовленных деятелей». В частности, кавказский наместник великий князь Михаил Николаевич для службы в военно-гражданской администрации отдавал предпочтение лицам русского происхождения, хотя и участие коренных жителей в управленческом аппарате заметно возросло. Свои позиции великий князь мотивировал многоликостью края, его полиэтничностью, языковой пестротой, разнообразием обычаев. Приводя доводы в пользу сохранения преимуществ службы в Закавказье, он писал, что, пока не произойдет «полное слияние окраин с империей» (а это была генеральная доктрина имперской политики в России), привлечение чиновников будет оставаться насущной необходимостью. В целом же определение статуса служащих на Кавказе было связано с пересмотром действовавших постановлений о преимуществах службы в отдаленных и малонаселенных краях империи.
Например, «в середине 50-х годов прошлого столетия чиновники составляли 92,2% русского населения в городе Эривани, 100% — в Ордубате, без малого 100% -в Баку и т.д.
С известной долей коррекции мы можем судить о сегменте чиновничества в городах Закавказского края по данным Всероссийской переписи населения 1897 года. Удельный вес русских в составе личных дворян и чиновничества составлял более половины в Карской области (56,3%) и Бакинской губернии (52,0%), в Тифлисской — около половины (47,4%), Эриванской (44,0%), Кутаисской (31,0%) и Елисаветпольской(27,6%)».[12]
Таким образом, русские чиновники принесли на Кавказ новый уклад жизни, что явилось толчком к развитию кавказской цивилизации.
«По словам Лермонтова, «статские кавказцы редки: они большею частию неловкое подражание, и если вы между ними встретите настоящего, то разве только между полковых медиков <...> Статский кавказец редко облачается в азиатский костюм; он кавказец более душою, чем телом; занимается археологическими открытиями, толкует о пользе торговли с горцами, о средствах к их покорению и образованию. Послужив там несколько лет, он обыкновенно возвращается в Россию с чином и красным носом».
Рассматривая отдельные стороны межэтнической диффузии и предполагая в данном случае влияние иноэтнического населения на материальную и духовную культуру жителей городов Закавказского края, необходимо признать ведущую роль русского гражданского чиновничества и военнослужащих.
Русский язык как государственный и язык делопроизводства и средства общения, черты европейского быта проникали в города прежде всего через посредство чиновничества. Современники оставили тому достаточно свидетельств. «Малочисленность русских, — отмечалось относительно города Кутаиси, — заменяется моральным влиянием... Главным орудием распространения просвещения между туземцами служат русские чиновники, которые внесли в этот край начала европейской жизни, так что... большая часть высшего сословия туземного населения почти вполне подражает русскому образу жизни, старается изучить русскую жизнь и русские обычаи». Примеры можно было бы умножить.
В контексте сказанного наиболее репрезентативным является пример русских чиновников, служивших в грузинской администрации. Это был кружок лиц, объединенных общими убеждениями. Ведущее место занимал исполнявший должность начальника грузинской казенной экспедиции П. Д. Завелейский, соратник А. С. Грибоедова по созданию «Проекта учреждения Российской Закавказской компании». Входили в кружок занимавшие в грузинской администрации различные посты И. Н. Калиновский, В. С. Легкобытов (оба — сослуживцы Завелейского по Министерству финансов), литератор В. Н. Григорьев. Последний был рекомендован К. Ф. Рылеевым в члены «Вольного Общества любителей российской словесности», значительно расширившего круг его знакомств среди литераторов — Пушкина, Языкова, Дельвига и будущих участников декабрьского восстания. Так случилось, что именно Григорьеву выдалось первым из русских встретить на границе уАракса бренные останки Грибоедова. Перу Григорьева принадлежат грузинские очерки, а также «Статистическое описание Нахичеванской провинции» (СПб. 1833), которое было удостоено похвального отзыва в пушкинском «Современнике».
«Весь этот процесс, разложение старых бытовых форм и зарождение нового уклада, перерождение внешних, архитектурных форм, вхождение в жизнь нового, чуждого местному элемента, русского чиновничества, новое приобщение к европейской экономике и культуре можно весьма отчетливо проследить по описаниям Тифлиса первой половины XIX века». Чиновничество на Кавказе было полярным. Здесь были, по выражению писателя В. А. Соллогуба, представлявшего при кавказской администрации времен М. С. Воронцова чиновничество Министерства финансов, чины гражданские, «сильно понагревшие себе руки», но при этом писатель отмечал, что «общество русское, хотя тогда еще небольшое, было, тем не менее, в Тифлисе избранное, общество туземное... с каждым днем все более и более примыкало к нему». Правда, уже во второй приезд Соллогуба на Кавказ, по его мнению, там царила другая атмосфера. «В крае, — вспоминал писатель, — я позволю себе так выразиться, — уже завоняло Петербургом». Отчего у Соллогуба родилось такое четверостишие:
Не смею выразиться вслух,
Но мир войны не заменяет;
Здесь прежде был свободы дух,
Теперь чиновником воняет.
Вместе с тем в среде бюрократии складывался слой прогрессивно мыслящих людей. На подобный процесс, происходивший в среде бюрократии вентральной России, обратила внимание историк Л.Г. Захарова: «Либеральная бюрократия... формировалась в содружестве с либеральными общественными деятелями, литераторами, учеными». И далее Захарова делает следующее наблюдение: «Связь поддерживалась через личные контакты, общение в кружках, великосветских салонах и непосредственно в совместной службе».[13]
Изменение жизни приезжающих россиян будило творческие натуры. Горский дух свободы вполне подходил для брожения умов, кое привело к установлению интеллектуального общения просвещенных русских чиновников.
Из воспоминаний Гоголя: «Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалеве, чтобы читатель мог видеть, какого рода этот коллежский асессор. Коллежских асессоров, которые получают это звание за аттестаты, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались на Кавказе. Это два совершенно особенные рода. Ученые коллежские асессоры... Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги и до Камчатки, непременно примут на свой счет. То же разумей о всех званиях и чинах. Ковалев был кавказский коллежский асессор. Он только два года состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придавать себе благородства и веса, он никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда майором».[14]
Из воспоминаний карьериста Дзюбенко: У меня «начала кружиться голова от различных рассказов о Грузии и о преимуществах тамошней службы, — и вот, едва исполнилось мне 17 лет, как я решился осуществить мечты моего детства». Начав маленьким чиновником — столоначальником, он дослужился до вице-губернатора Эриванской губернии. Полувековая служба на Кавказе вполне давала ему основание написать воспоминания о ней. Весьма интересны воспоминания сановного администратора, члена совета кавказского наместника А. Н. Фадеева, в доме которого в Тифлисе приезжавшие из Петербурга сближались с местной знатью, образуя разноликий круг людей, связанных общностью интересов. В традициях, заложенных в семье Фадеевых, рос и формировался не кто иной, как любимый внук Фадеева — будущий государственный деятель России С. Ю. Витте. По своему происхождению (по отцовской линии) он был из самой что ни на есть чиновничьей среды — отец Витте был директором Департамента государственных имуществ на Кавказе. Наблюдая изнутри жизнь высших звеньев административной и военной власти на Кавказе, Витте поведал нам в своих мемуарах о виденном им в те далекие годы на Кавказе».[15]