Это было наиболее важным итогом европейской миссии в пределах тех территорий, которые в настоящее время составляют арабский мир. Столкновение цивилизаций – мусульманской и европейской – не содействовало их взаимному обогащению и взаимопроникновению. Напротив, одна из них – европейская – разрушила вторую или, по крайней мере, прервала дальнейшее развитие мусульманской цивилизации, оттеснив ее на периферию общественно–политической жизни тех стран, где ранее она выступала в качестве неоспоримо господствовавшей. Более того, столкновение цивилизаций содействовало благодаря победе одной из них над другой и тому, что на Арабском Востоке, – в то время части Османской империи, – не смог появиться автохтонный тип демократии, который, быть может, смог бы немало позаимствовать из западных демократических моделей. Их использование стало, по сути дела, невозможным, поскольку они навязывались силой оружия колонизаторов, и в силу этого обстоятельства не могли быть адекватно воспринятыми арабами.
Стоило бы, однако, продолжить прерванную цитату. Внедрявшиеся европейцами в создававшиеся ими государства нормы демократии не были адаптированы к условиям арабского мира. В силу этого они могли рассматриваться лишь как «перепрыгивание через последовательно следующие друг за другом этапы эволюции, как попытка ускорить естественную эволюцию местного общества, как орудие деспотического определения нужд и потребностей этого общества». Дальнейшее развитие событий, начавшееся уже в эпоху государственной независимости арабских стран, было во многом предсказуемо. В этой связи Г. Саляме отмечал следующее: «Лаицизм в арабском мире был отброшен теми, кто под лозунгами возвращения к традиции требовали осуждения молоха модернизации. Национализация стала ответом тем, кто пытался использовать собственное благоприятное экономическое положение ради того, чтобы их голос и дальше определял бы управление страной. Национализм стал орудием тех, кто выступил против дальнейшей феодализации государства, против монопольного обладания кучкой людей возможностями контактов с внешним миром, против господствовавших в местном обществе сил и заимствованных извне идей»[6].
Это было уже более четкое оформление высказывавшихся ранее идей. Более того, вывод цитируемого автора был совершенно логичен. Совершенно естественно, что то, что было навязано деспотическими методами, должно было быть отброшено, хотя, как показывало дальнейшее развитие событий, арабский мир впоследствии вновь возвращался к усвоению норм западной демократии. Тем не менее, ключевым словом ливанского ученого становилось понятие «феодализации» странового государства. Европейская экспансия в арабский мир не столько модернизировала его, сколько обращала его развитие вспять. Здесь вывод Г. Саляме не был единственным в своем роде. Достаточно сослаться хотя бы на точку зрения М.Дж. Аль–Ансари.
Для бахрейнского политолога «страновое государство воплощало в себе перенесенный в эру ООН и государственных суверенитетов этап феодализма, через который арабское отечество ранее не проходило»[7]. Его выводы в этой связи достаточно красноречивы. Европейская экспансия и установление господства Запада над арабским миром вызвали к жизни «страновое государство, историческая функция которого идентична функции феодального государственного образования». М.Дж. Аль–Ансари последовательно проводит грань равенства между европейским феодализмом, включая в круг своего анализа и японскую ситуацию средневековья и нового времени и настойчиво транскрибируя арабской графикой термин «феодализм», что исключает возможность иного подхода к высказываемым им соображениям, и существованием в арабском мире странового государства.
Как и европейские феодальные образования, так и нынешние арабские государства возникли в результате распада огромных империй. Как и европейские феодальные государства, так и арабские страновые государственные образования должны выполнить свое историческое предназначение. Оно заключается в том, что «нынешнее развитие арабского мира на основе существующих реальностей, воплощаемых в страновых государствах, должно, в конечном итоге, привести к развитию в общенациональном масштабе. Иными словами, нынешние условия развития объективно приближают время общенационального единства, которое положит конец этапу страновой раздробленности».
Ситуация, возникавшая в связи с этим выводом, выглядела как во многом неожиданная. Страновое государство, представлявшееся ранее как явление в достаточной мере далекое от естественного хода вещей, навязанное деспотическими методами извне, внезапно приобретало новые оттенки. «Наиболее значимой особенностью этого государства, – подчеркивал М.Дж. Аль–Ансари, – как и европейского феодального государства, становилось то, что каждое из них трансформировалось в инструмент, горнило изменения существующей лояльности. Благодаря каждому из них, лояльность племенного, конфессионального или регионального типа перерастала в лояльность по отношению к реальному политическому образованию, к высшей власти в этом государстве. Европейский феодализм содействовал уничтожению племенной лояльности представителей германских племен и ее превращению в лояльность, основанную на уважении ... к феодальному властителю и его власти. Поскольку племенная, конфессиональная и региональная лояльность все еще остается фактором, воздействующим на жизнь традиционных арабских социальных объединений даже после крушения не прошедшей через этап феодальной эволюции централизованного халифата – Османской империи, постольку страновое государство действует в настоящее время в направлении искоренения традиционных форм лояльности, становясь горнилом, выковывающим идею патриотического единства и приближающим эпоху понимания значимости гражданского общества».
Возникал естественный в этом случае вопрос, – возможно ли совместить две, казалось бы, трудно сочетаемые идеи? Одна из них резюмировалась, как невозможность достижения демократии в страновом государстве, которое по самой своей природе не может отвечать представлениям о демократических нормах. Вторая – как представление о страновом государстве, действующем в направлении становления в арабском мире адекватного понимания значимости гражданского общества. Тем не менее, обе эти идеи не обязательно являлись абсолютными антиподами.
Страновое государство, возникшее в результате европейской экспансии в арабский регион, создавалось без учета многих обстоятельств, которые могли бы обеспечивать его выживание. Проведение линий демаркации между колониальными владениями ведущих держав Европы времени раздела Османской империи, ставших впоследствии государственными границами арабских стран, размечало сферы влияния этих держав и определялось требованиями геополитики ушедшей в прошлое эпохи. Все те же линии демаркации лишь в малой мере учитывали степень или уровень внутрирегиональных хозяйственных связей в границах того или иного владения Великобритании, Франции или Италии. Их еще следовало создать. Но это отнюдь не всегда входило в задачу державы–метрополии, руководствовавшейся в этой сфере собственными, определявшимися ее интересами задачами.
Страновое государство, выраставшее на основе европейских колоний, не могло быть внутренне гомогенным. Реально существующие в этом государстве уровни лояльности и, прежде всего, – лояльность племенного, конфессионального или регионального типа – тому решающее доказательство. Поверхностность модернизации времени до обретения страновыми государствами политической самостоятельности определялась и сохранением гетерогенного характера арабских обществ, выдвижением вперед представителей этно-предпринимательских групп, игравших ведущую роль в отношениях между колониальной администрацией и местным населением, оттеснением иных групп – достаточно часто групп религиозного или этнического большинства на периферию социально–экономического развития. Тем не менее, задача преодоления этой гетерогенности также не была решающим направлением деятельности иностранных администраций. Стоявшие перед ними задачи все так же определялись более высокими интересами той или иной державы. Более того, проводившаяся этими администрациями, как правило, линия на развитие в пределах территории той или иной колонии экономического либерализма даже и не способствовала тому, чтобы они могли бы уделять какое–то внимание решению этого вопроса.
Для А. Ларуи речь шла о технократическом подходе к проблеме эволюции арабских стран в то время, когда они были колониями Запада. «Технократ (Letechnophile), – писал он, – открыто отрицает собственную специфичность. И речь здесь идет не только о представителях Запада в колониях, но и об их местных последователях. ... Он верит в существование общечеловеческой эволюции, цели и последствия которой не ставятся под сомнение, поскольку он измеряет эти последствия только количественно и интересуется ими только в той степени, в какой их можно использовать. Все становится объектом техники, – экономика, политика и даже частная жизнь. ... Вопрос об особенностях не ставится им никогда»[8].
Парадоксальность такого подхода, отмечаемая уже М. Лашерафом, заключалась в том, что, несмотря на отрицание теми, кто приходит к власти в независимом страновом государстве, наследия колониальной эпохи, это вовсе не означало, что поколение национальных преобразователей начинает иначе, чем прежние правители, подходить к проблемам собственной страны. Марокканский историк цитировал высказывание одного из наиболее известных политических деятелей новейшей истории его страны, основателя Социалистического союза народных сил – партии, игравшей в этой стране немалую роль – М. Бен Барки, писавшего однажды: «Существует лишь три основополагающих условия, гарантирующие успех начинания в том случае, если они будут выполнены, и обрекающие это начинание на провал, если их не учитывают. Речь идет о сильном и пользующемся народной поддержкой руководстве, об экономическом и социальном планировании и об участии народа в разработке и реализации проводимой государством политики (Politiqueetatique)». И далее М. Лашераф добавлял: «Не говорите никогда: «Что следует делать?» Важен сам акт действия, а он повсюду одинаков, касается ли вопрос берегов Ганга, Нила или Янцзы»[9].