Как отмечал Козьма Прутков, «специалист подобен флюсу — полнота его одностороння»[69]. Между тем это ироничное высказывание указывает не на слабое место эксперта, а на его основное достоинство. Ведь односторонность позволяет аккумулировать значительные знания в определенной области, что и делает его уникальным. В то же время эксперт — это не просто «резервуар знаний», предназначенный только для их востребования в определенный момент. Не менее важным является и его способность использовать их для решения конкретных задач. Этим объясняется необходимость специальных методик конвертации знаний в советы, которые будут рассмотрены в третьей главе.
Таким образом, можно выделить две главные черты эксперта ¾ наличие определенных уникальных знаний и способность использовать их оптимальным образом для решения задач из текущей практики.
Парадокс политической экспертизы и эволюция экспертного знания
Появление протоформ экспертного знания относится еще к временам античности, на что указывает и происхождение слова «эксперт» от латинского experto — «опытный». Слова же римского поэта Вергилия «expertocredite» — верьте опытному[70] — вполне можно использовать в качестве девиза современного экспертного знания.
Отметим, что именно в античности сформировался некоторый парадокс политической экспертизы, связанный с тем, что политика не считалась столь сложной сферой, требующей наличия особых знаний. В то же время в других отраслях знания жители, например, греческих полисов уже использовали услуги экспертов — это хорошо показал Платон в диалоге «Протагор»: «Я, как и прочие эллины, признаю афинян мудрыми. И вот я вижу, что когда соберемся мы в Народном собрании, то, если городу нужно что-нибудь делать по части строений, мы призываем в советники по делам строительства зодчих, если же по потребительской части, то корабельщиков, и так во всем том, чему, по мнению афинян, можно учиться и учить. Если же станет им советовать кто-нибудь другой, кого они не считают мастером, то будь он хоть красавец, богач и знатного рода, его совета все-таки не слушают, но поднимают смех и шум, пока либо он сам не оставит своих попыток говорить и не отступится, ошеломленный, либо стража не стащит и не вытолкает его вон по приказу пританов»[71].
Но совершенно иначе обстоит дело с принятием политических решений — ведь, по мнению греков, искусству управления городом нельзя обучиться и по этим вопросам в собрании могли выступать все — «будь то плотник, медник, сапожник, купец, судовладелец, богатый, бедняк, благородный, безродный»[72]. Это происходит потому, что греки связывают управление государством не с какими-либо специальными навыками, а лишь с добродетелью, которой в той или иной степени наделены все люди. Правда, сам Платон пытается предложить несколько иное толкование данной проблемы, вкладывая в уста Сократа слова о том, что добродетели можно научиться и что она по этой причине является знанием. Следовательно, по его мнению, вопросы управления полисом было бы целесообразнее решать тем людям, которые обладают этим знанием в большей степени. Данная идея развивается и в более поздних работах Платона, и в первую очередь в «Государстве», где предлагается предоставить право принятия всех государственных решений особой группе людей — философам, которые после длительного воспитания и тщательного отбора смогут самостоятельно принимать любые государственные решения, т.е. фактически являться экспертами по всем, а не только политическим вопросам.
Однако умозрительное государство Платона осталось утопией, в то время как на практике уже в более поздний исторический период — в средние века — сложился несколько иной по сравнению с греческими полисами механизм принятия решений. Право принятия решений в сфере госуправления перешло к монархам и их ближайшему окружению, которые, правда, уже не связывали политические решения с добродетелью. Но при этом парадокс политической экспертизы сохранился — правители, явно не соответствуя в полной мере идеалу платоновских мудрецов-философов, прибегали к услугам носителей научных знаний во многих вопросах, но только не в политической сфере. Здесь решения по-прежнему принимались практикующими политиками. В качестве опровержения данного тезиса можно указать на наличие у монархов советников, однако этот ограниченный круг лиц реально выполнял гораздо более широкие функции — по сути, они сами являлись активными практикующими политиками и непосредственным образом лично участвовали в политической жизни своих стран. Так, советник по военным и политическим вопросам французских монархов Франциска I и Генриха II Анн де Монморанси являлся также коннетаблем — маршалом Франции, а впоследствии стал главнокомандующим армией и управляющим королевским домом[73].
Начало буржуазного периода политической истории не изменило ситуации в проблеме появления политической экспертизы — произошли некоторые трансформации в самой политической системе, в том числе и в способах рекрутирования политической элиты, но институт политических экспертов так и не сформировался.
Замена в ряде стран Западной Европы передачи монархических титулов по наследству избранием первых лиц государства частью населения не привело к тому, что практикующие политики осознали необходимость появления специальных политических консультантов. Отсутствие спроса на данный вид услуг обусловило и отсутствие предложения, в результате чего фактически до начала XX века политической экспертизы просто не существовало.
С этой точкой зрения согласны и западные исследователи — например, Л. Пал считает, что до Первой мировой войны политическая экспертиза была заменена на statecraft[74], что можно перевести на русский язык как умение управлять государством. У данного умения две составляющих — мудрость правителя и его опыт, которые и заменяют собой политическую экспертизу. В результате вплоть до середины XX века практикующие политики пребывали в уверенности, что они способны самостоятельно осуществлять функции политической экспертизы, не привлекая для этого каких-либо специалистов.
Причины расцвета политической экспертизы
Ситуация кардинально меняется после Второй мировой войны. Этот период по праву можно назвать временем появления и расцвета политической экспертизы. Л. Пал связывает это с тремя основными причинами. Первая из них — общее усиление позиций науки об управлении. Речь идет о появлении в западном обществе уверенности в необходимости развития менеджмента, который должен способствовать более эффективной организации управления, причем во всех структурах — от отдельного предприятия до всего государства. Вторая причина — рост внимания к гуманитарным наукам, в результате чего пришло осознание того, что качественный политический анализ является не продуктом опыта и богатой политической практики, а продуктом научных технологий. В качестве третьей причины канадский политолог называет успешное развитие после войны экономики западных стран[75].
Рассматривая предложенные причины, в очередной раз приходится обратить внимание на то обстоятельство, что в западной политической традиции принято расширительно толковать политический анализ, понимая его как процесс принятия любых государственных решений. На это указывают и причины развития политической экспертизы после Второй мировой войны. Например, экономический рост рассматривается Л. Палом как следствие появления новой господствующей экономической парадигмы — кейнсианства, предполагавшей активное вмешательство государства в экономическую подсистему общества. По мнению Л. Пала, усиление вмешательства государства в экономику привело к тому, что оно вынуждено было прибегнуть к услугам экспертов в данной сфере, так как ранее, повинуясь теории «невидимой руки» Адама Смита, оно не столь активно участвовало в экономических процессах. Таким образом, Л. Пал ведет речь об экспертах в экономической, но не политической области. Поэтому мы вынуждены скорректировать предлагаемые им причины, поскольку нас в первую очередь интересуют детерминанты появления собственно политической экспертизы.
Отметим, что первые две из них вполне могут быть взяты на вооружение, но на наш взгляд, они крайне близки друг к другу, в связи с чем было бы более оправданным объединить их в одну предпосылку возникновения политической экспертизы, а именно, осознание политической элитой полезности и даже необходимости использования научных технологий, которые могут быть предложены гуманитарными отраслями знания. Появление сциентистской парадигмы позволило изменить пренебрежительное отношение к научным технологиям, характерное для политиков первой половины XX в., и привлечь к участию в решении актуальных проблем из текущей политической практики носителей данных технологий — экспертов.
В то же время эта причина является скорее вторичной — ведь политические акторы могли поверить в могущество научных технологий только в том случае, если они сами уже не могли в полной мере справиться с решением стоящих перед ними задач и если старая стратегия «опыта и мудрости» уже перестала давать эффективные результаты. Возникновение политических технологий стало лишь реакцией на неспособность политиков самостоятельно принимать качественные решения, в результате чего у них возникла потребность в изменении существовавшей системы политического анализа. Новые аналитические приемы явились предложением, сформировавшимся под появившийся спрос, который, в свою очередь, образовался в результате существенного усложнения политической системы в XX в. Именно этот фактор и следует признать основной причиной появления научного политического анализа с использованием экспертного знания, который должен был заменить дающую сбои стратегию «опыта и мудрости».