Моррас ставит перед интеллектуалами альтернативу: служить либо Деньгам, либо Крови. Как монархист, он имеет в виду прежде всего династию, но подразумевает и народ, нацию. В этом его рассуждения чуть ли не буквально совпадают с позицией Ленина, только тот писал о «народных массах» (этот термин вообще употреблялся им чаще, чем слово из марксистского лексикона — «пролетариат»). Иного выбора просто нет: либо быть холопами денежных мешков, либо служить собственному народу. Но у Морраса единственным ограничением власти капитала является опирающаяся на традиционные элиты власть государя. А там, где монархия навеки ушла, носителем такой власти может стать уже не опирающийся на традицию вождь. И ряд теоретиков фашизма, и многие консерваторы приходят в это время к той или иной версии цезаризма. Достаточно вспомнить о заключительном разделе «Заката Европы» Шпенглера: финальную схватку между деньгами и кровью он описывает в терминах Морраса, но стоит уже на позициях не роялизма, а цезаризма. «Появление цезаризма сокрушает диктатуру денег и ее политическое оружие — демократию... Меч одерживает победу над деньгами, воля господствовать снова подчиняет волю к добыче... Силу может ниспровергнуть только другая сила, а не принцип, и перед лицом денег никакой иной силы не существует. Деньги будут преодолены и упразднены только кровью». Моррас указал этот путь, но сам по нему не пошел, оставаясь до самого конца монархистом.
Моррас на примере Франции показывает как мировая финансовая система и её порождение-капитализм уничтожает национальное самосознание и идентификацию. По его мнению на тот момент (конец 19 начало 20 века) главную роль в создании общественного мнения играла пресса, но уже тогда она превратилась в служительницу финансов-«пресса стала промышленной силой, машиной для заработка денег и их проедания; это — механизм без морали, без отечества и без сердца. Вовлеченные в работу такого механизма люди суть наемные работники, то есть прислуга, либо финансисты, то есть космополиты. Причем слуги эти всегда достаточно ловки, чтобы заглушить голос совести, когда говорит интерес, а финансисты этого голоса просто лишены.» Уже тогда понятие «нация» стало пропадать интересах общества путем роли прессы. Моррас пишет что пресса стала продолжательницей дела интеллигенции: «Будучи слепой и безразличной силой, равно способной служить государству и его разрушать, к середине прошлого века национальная Интеллигенция могла пойти против национального Интереса, когда этого захотело иностранное золото.»
Пресса тогда, как и в наше время зависила от финансов. Моррас видит эту опасность: «Финансовые комбинации убили идеи, реклама покончила с критикой ».[28] Редактор сделался «наемным работником», «его роль сводится к развлечению читателя, которого он должен благополучно довести до рекламных объявлений на последних страницах»[29]. «Убеждениям тут не место, нужно или подчиняться, или выметаться. Большинство пишущих, для которых перо является единственным источником дохода, становятся слугами». Повсюду «шантаж во всех его формах, проданные похвалы или купленное молчание... Издатели договариваются с критиками, скоро то же самое станут делать театры, и драматическая критика падет так же низко, как критика литературная».
Этот писатель не верит в свободу печати, которой нет даже у тех, кто финансирует газеты: «Она иллюзорна даже для них, ведь газета для них есть лишь выгодное дело, а потому они во что бы то ни стало хотят понравиться публике и сохранить подписчиков».
Как в преграду Золоту французский мыслитель ставит понятие Крови, для него государства с монархическим правлением являются лучшим по управлению. «В Германии или в Англии Деньги не могут назначать главу государства, поскольку там его создает рождение, а не мнение. Какими бы ни были финансовые влияния в этих странах, имеется узкий и мощный центр, куда они не проникают. Этот центр подчиняется собственному закону, который не сводится к силе Денег, он не достижим для всех перемен мнения — это естественный закон Крови. Коренное отличие именно в происхождении: рожденные таким образом силы действуют параллельно силам Денег, они могут договариваться с ними и вступать с ними в союз, но они способны и сопротивляться. Они сами способны направлять Мнение, поддерживать Интеллигенцию и удерживать ее от искушений Денег.» Деньги Моррас раскрывает как доступный инструмент подрывной деятельности для государств-противников, Деньгами можно управлять чужими человеческими ресурсами и использовать их в свою пользу. Если Франция времен Германской Второй Империи управлялась Золотом и была пассивна перед лицом Денег и давала себя обманывать с их помощью, то Англии и Германии с их правящими династиями и с активной ролью по отношению к Деньгам было вполне уместно к ним обратиться для успеха собственной политики. Они пользовались Деньгами, а не наоборот. Надавив с их помощью на французскую Интеллигенцию, которая, в свою очередь, надавила на общественное мнение, они сделали их авангардом своей дипломатии и военной силы. У немцев же, в государстве которых была у власти Кровь, Деньги не решали столь многого, как во Франции: «У Бисмарка были свои журналисты, без которых он не сумел бы столь успешно наносить свои удары.»
Единственным проводником воли Крови являлась церковь, независимая и ускользающая от власти Денег, но Деньги смогли совладать с церковью путем захвата государства как такового. Моррас рассуждает что конкордат привязывает церковь к государству, которое, в свою очередь, приковано к Золоту, и их «вольномыслящие» еще не поняли, что последним препятствием для империализма Золота, последним оплотом свободной мысли является как раз Церковь, которую они всячески притесняют.По мнению француза она представляет собой последний автономный орган чистого духа. В ослаблении католицизма наделенный честностью разум не может не видеть и собственного ослабления: в мире слабеет тот дух, который ранее правил казначеями и королями. К завоеванию вселенной приступила грубая сила.
«Деньги, расширял поле своего влияния, пользуясь механизмом централизации: с его помощью они направляли и видоизменяли те многочисленные виды деятельности, которые в силу своего свободного и тонкого характера ускользали от Денег, но никак не ускользали от государства. Например, государство наложило свою руку на религию, стало вмешиваться в порядок назначений и в материальную жизнь церкви, и Деньги, сделавшись истинным владыкой государства, уже могли использовать государственные средства, влиять на министров культа, избавляться от цензурных ограничений и т. п. Религия действительно является первой из тех сил, которые способны противостоять плутократии, в особенности же столь прочно организованная католическая церковь. Превратившись в одно из государственных учреждений, она теряет немалую часть своей независимости: если Деньги сделались властелином государства, то церковь утратила свободу выступать против Денег. Материальная сила бесконтрольно торжествует над своим главным духовным оппонентом.»[30]
Так же, со своей точки зрения, француз раскрывает мнение своих политических противников-социалистов и анархистов. Он считает что они сами участвуют в революционном заговоре. Открывая большинство социалистических и анархистских газет и листков, устанавливая имена тех, кто их финансирует, он убедился, что самые ожесточенные тирады против богачей были заказаны плутократией Европы и Америки. Автор приводит факт, что социалисты и анархисты ведут атаку с обеих сторон, а направлена она против того рода богатства, которое более привязано к почве, к той или иной отрасли промышленности, в которой сохранилось нечто личное и национальное, то есть несводимое к Финансам. Недвижимая собственность, руководители промышленности — вот куда легче замечаемый пролетарской массой враг, нежели невидимые миллионы и миллиарды ценных бумаг. Их владельцы охотно обращают нетерпеливую ярость на производительный капитал, а литераторы и журналисты им в этом помогают.
Помимо раскрытия сути революций Моррас покушается на самое святое всех социалистов и анархистов- лозунг всех революций «Свобода, равенство, братство».
Он рассматривает государство как дальнейшее продолжение и развитие семьи. Но семье нет равенства, дети находятся в зависимости от взрослых; неравенство не есть продукт цивилизации, как думал Руссо; сама цивилизация, само общество проистекают из неравенства людей. Француз предполагает что начало обществу кладет родительский инстинкт, защита слабого, а потому истоком общественной организации оказывается неравенство слабых и сильных. «Общество может склоняться к равенству, но для биологии равенство встречается только на кладбище».[31] Род и племя, союз родственников, кланов столь же изначально противостоят другим — это врожденные характеристики человека. Его мнение в том, что мир делится на «Мы» и «Они», патриотизм и даже национализм укоренены в человеческой природе. Это — основа общества. «Не говорите, что это может привести к внешней войне; это избавляет нас от гражданской войны, войны наиболее жестокой».[32]
Французский мыслитель уверен- общество нуждается в порядке. « На всех уровнях своего бытия оно слабеет, когда ослабевает порядок; оно распадается, когда порядка нет». Порядок рождается из авторитета, он направляется инстинктом, в том числе и инстинктом масс — их стремлением быть управляемыми, и хорошо управляемыми. Моррас иногда ссылается в связи с этим на освоенных еще в юности Аристотеля и Фому Аквинского. Целью государства является «благая жизнь», а она невозможна при безвластии. Аквинат представил монархию как идеальный политический строй, тогда как «тиранией» для него, в отличие от Аристотеля, оказались и аристократия, и демократия. Даже инвективы Морраса против республики как тирании восходят к Фоме: тирания не обязательно предполагает власть одного человека, важно то, служит ли власть целому или корысти индивида, сословия, класса. Олигархия есть тирания группы богатых, демократия — власть одного класса, навязывающего свое господство всему народу. Именно это ведет к беспорядку, к классовым конфликтам. Французская республика для Морраса есть тирания Денег, ряда групп («анти-Франции»), которые захватили власть над подавляющим большинством и эксплуатируют его в своих корыстных целях. Поэтому он видит в республике не просто неудовлетворительный режим, но всевластие хаоса, метафизическое зло, а потому часто ссылается на суждения аббата Лантеня о республике из романа Франса: «Она нерушима, ибо она сама — разрушение. Она — разъединенность, она — непостоянство, она — многоликость, она — зло».