Для последних десятилетий ХХ в. характерно не только сосуществование институционального и «поведенческого» подходов, но и их взаимовлияние, взаимообмен идеями, разработками и методиками анализа. При этом в «поведенческих» исследованиях учитываются не только личностные факторы, но и влияние институтов, а в неоинституционализме принимаются во внимание не только формальные структуры, правила и процедуры, но и те предпочтения и установки, на основе которых члены организаций принимают решения и строят свое поведение.
Возможность сближения институционального и «поведенческого» подходов появилась благодаря тому, что большинство современных ученых, работающих в области изучения политики, приняли принцип «методологического индивидуализма». Он заключается в признании за каждым исследователем права использовать те методы, которые он считает наиболее продуктивными в данном конкретном случае, независимо от того, в рамках какой науки они были разработаны. Однако есть и существенная оговорка: подобный плюрализм допустим только при наличии «основополагающего методологического консенсуса» — т.е. согласия с тем, что любой из применяемых методов должен подразумевать использование доступных проверке фактов и логических правил вывода.
Принятие принципа «методологического индивидуализма» — сначала негласное, а затем и широковещательно продекларированное, — повлекло за собой ряд очень серьезных последствий для политической науки. Так, например, стало принципиально невозможным определять специфику политической науки исходя из применяемой в дисциплине методологии. Ведь все ограничения на заимствование методов были сняты окончательно и бесповоротно. Далее, достаточно сложным оказалось и выявление политологической специфики, отталкиваясь от предметной области исследований. Это обусловлено рядом причин.
Прежде всего, как уже отмечалось, процесс формирования политической науки еще не завершен, и дальнейшие уточнения, вносимые по мере развития представлений о структуре политологического знания, неизбежны. Но следует помнить также и то, что в последние десятилетия ХХ в. в политологии происходили существенные структурные изменения, характеризуемые двумя противоположно направленными тенденциями. С одной стороны, это были процессы специализации и фрагментации, т.е. выделение различных направлений исследований и их оформление в относительно самостоятельные субдисциплины и дальнейшее дробление их проблемного поля на более мелкие предметные области (например, такие, как «социальная политика»). С другой, — укрепилась тенденция к гибридизации знания, т.е. к установлению прочных связей между смежными предметными областями. Результатом гибридизации явилось возникновение новых субдисциплин на стыке нескольких уже существующих направлений в рамках самой политологии или в пограничных областях с другими науками: к их числу относятся, например, международная политическая экономия, политическое образование, сравнительная политология и др.[11]
Тесное взаимодействие политической науки с другими дисциплинами расширяло диапазон ее исследований и в определенной мере размывало границы ее собственного проблемного поля, что также затрудняет достижение консенсуса в дискуссиях о проблемном поле, специфичном для дисциплины в целом. Кроме того, поскольку «методологический индивидуализм» допускает, и даже поощряет заимствования, в политическую науку переносились и переносятся не только методы и фрагменты предметных областей, но и терминология других дисциплин, причем как гуманитарных, так и естественнонаучных.
Все эти процессы привели к тому, что в результате западным политологам пришлось полностью отказаться от самого стремления создать теоретически и методологически единую отрасль знания. Главным конституирующим принципом политической науки был провозглашен плюрализм, т.е. равноправие самых разнообразных подходов к изучению сферы политического и принципиальная недопустимость признания приоритета какого-либо одного исследовательского направления.
Соответственно, это повлекло за собой тезис о невозможности создания универсальной теории, имеющей объяснительную силу для всех изучаемых сфер действительности. Это произошло после долгих споров о том, возможны ли в политологии парадигмы или «дисциплинарные матрицы», можно ли ее считать «мультипарадигмальной дисциплиной» и вообще, следует ли ученым, занимающимся исследованиям политики, стремиться к выработке макротеорий. Сегодня практически достигнуто общее согласие с тем, что степень обобщения, приемлемая в политической науке, не должна выходить за пределы «теорий среднего уровня», т.е. тех, которые аккумулируют эмпирические данные и выполняют роль обобщения группы фактов в рамках отдельных областей знания.
В целом, что касается отношения прикладной политологии к теоретическому знанию как таковому, следует сказать, что на протяжении двадцатого столетия оно было неоднозначным. В европейской традиции интерес к политическим теориям и к философскому познанию политических явлений имел глубокие исторические корни и никогда не уходил на второй план. Можно даже сказать, что он на равных сосуществовал с позитивистской ориентацией на «чистую научность». Что же касается американской политологии, то она в борьбе за «позитивное знание» с «абстрактным нормативизмом», долгие годы сохраняла скептическое, если не негативное, отношение не только к политической философии, но и к теоретическому познанию вообще. Основное обвинение, выдвигавшееся в адрес нормативизма, заключалось в том, что он описывает преимущественно должное, а не фактически наличное, а также выдвигает положения, не поддающиеся опытной проверке. Поэтому всерьез принимались только конкретные, по большей мере прикладные исследования. В целом же, в результате американского доминирования в политологии политическая теория и политическая философия на протяжении более полувека оставались на периферии политического знания, подвергаясь резкой критике со стороны позитивистов как на европейском континенте, так и за океаном.
Перелом наступил в 70-е гг. Он заключался в том, что сообщество политологов официально признало допустимость и ценность теоретического осмысления политики. «Теория политики» была выделена в отдельную субдисциплину.
Причины этого перелома можно трактовать по-разному — можно объяснять его и кризисом идеологии «тотальной научности», который дал о себе знать в послевоенные годы; этот кризис стал явным в том числе и благодаря контркультурным движениям 60-х гг. Можно ссылаться и на то, что в эти годы произошло окончательное восстановление европейской традиции политических исследований, и она начала оказывать интеллектуальное воздействие на своего недавнего «донора». А можно рассматривать подобную смену позиции как естественное следствие развития самого «поведенческого» анализа, эмпирическим путем установившего необходимость учета таких «переменных», как нормы и идеи. Но так или иначе, но нужно признать, что в западной политологии последней трети ХХ в. началась активная разработка тех вопросов, что ранее (более чем на половину столетия) были выведены за границы дисциплины как «нормативные», а именно — проблем справедливости, долга и свободы.
Начало этому процессу положили работы Лео Страусса «Что такое политическая философия» (1959), Исайи Берлина «Существует ли все еще политическая теория?» (1962) и Джона Роулса «Теория справедливости» (1971)[12]. Основной тезис, с которым выступили Страусс и Берлин, гласил: политическую мысль нельзя сводить к эмпирическим исследованиям институтов или поведения индивидов и групп, поскольку в ней неизбежно присутствует теоретико-философское измерение. Это обусловлено самой природой политического действия, которое всегда сопряжено с ориентацией на благо общества и потому обязательно предполагает необходимость для действующего субъекта выбирать те или иные ценности. Вопросы ценностного выбора находятся за пределами политической науки, как ее трактуют сторонники принципов объективизма и рациональной общезначимости, и решать их должна политическая макротеория, или даже политическая философия.
Для определения места теоретического (и в первую очередь макротеоретического) уровня политического познания Л.Страусс предложил схему взаимоотношений политической науки и политической философии, объединяющую их в рамках более общего понятия «политическая мысль» в качестве двух взаимодополняющих структурных элементов. Согласно этой схеме, теории разной степени общности присутствуют и в том, и в другом элементе, выступая в качестве некоей связующей их формы, которая в то же время позволяет выстроить все политическое знание в единую иерархически организованную структуру.
Дж. Роулс отводил философии более важную роль. Он полагал, что в основе всех политических противоречий, существующих в обществе, лежат некие фундаментальные вопросы, над разрешением которых и работает политическая философия. Тем самым именно благодаря последней становится возможной политическая кооперация и достижение консенсуса[13].