Интересно, однако, что как утверждающие единство силы и власти представители нынешней американской администрации, так и теоретики-кантианцы типа Хабермаса (в описании устройства Европы, к которым присоединяются и постмодернисты, широко известен тот факт, что Жак Деррида, к примеру, подписался под написанным Хабермасом манифестом «15 февраля, или Что связывает европейцев» [Habermas, Derrida, 39— 48]), в сущности, разделяют более или менее одинаковое видение современности в целом: модерность есть не что иное, как единство демократии, рыночной экономики, либеральных прав человека и эмпирически-аналитической науки [см.: Borradori, 2003]. Там, где нет этих элементов, нет и модерности: там мы имеем дело с до-современным, т. е. традиционным, обществом. Конечно, модерность для Хабермаса, используя его собственное выражение в речи по поводу получения премии Адорно в 1980 г., — «незаконченный проект» в концептуальном смысле необходимости диалогического «развития» ее содержания, тогда как модерность для неоконсерваторов уже идеально закончена в либерально-демократических режимах США и Британии, а задача ее «до-завершения» заключается лишь в насаждении (при необходимости насильственном, даже военном) этой политической, экономической и социальной модели во всем мире. При всей «мягкости» модели Хабермаса, она, в сущности, также не знает многополярности: ее преимущество перед доктриной неоконсерваторов заключается, в том, что она видит модернизацию как результат некоего коммуникативного процесса, диалога, тогда как для неоконсерваторов модернизация должна абсолютно естественным образом совершиться в любом «свободном» обществе, т. е. в таком социальном мире, в котором удалены все искусственные препятствия для победоносного хода модерности. Модель неоконсерваторов, конечно, философски безнадежно устарела: она принадлежит европейскому Просвещению XVIII в., но странным образом до сих пор доминирует в реальной политике. Теория коммуникации Хабермаса гораздо более состоятельна с философской точки зрения, но, постоянно пытаясь удержаться в «золотой середине», сохранив и универсализм Просвещения, и релятивизм современности, говоря об едином идеале модерности и одновременно о необходимости его интерпретации в разных культурах, она не всегда политически последовательна. Очень трудно понять, на чем мы должны сосредоточиться по преимуществу: на универсализме (т. е. утверждать, что, несмотря на то, что ценности модерности всеми понимаются по-разному, они, в сущности, представляют собой одну последовательную систему), или же на релятивизме (т. е. полагать, что, несмотря на абстрактное единство универсальных ценностей, они получают реальное содержание и силу лишь из конкретных культур и в этих культурах). В первом случае мы имеем более или менее последовательный либерализм, во втором — мультикультурализм пареховского типа; Хабермас же, пытаясь держаться середины, впадает в противоречия. Так, представляется, например, что одним из конкретных политических следствий этой проблемы была поддержка Хабермасом действий в Косово при крайне негативном отношении к войне в Ираке, хотя ни то, ни другое вмешательство не было одобрено легитимными международными организациями типа Совета Безопасности ООН. Вторжение в Косово оправдывается именно универсальностью прав человека и демократического самоопределения, тогда как подобное же вторжение в Ирак отрицается на основе необходимости релятивизации как прав человека, так и самой демократии. Несмотря на всю свою привлекательность, модель Хабермаса не кажется логически стабильной и в конечном итоге сводится либо к универсализму Просвещения, либо к утверждению мультикультурного (весьма релятивистского) плюрализма ценностей.
Таким образом, в сущности, в настоящее время так или иначе мы всегда имеем дело с двумя фундаментальными моделями — идеей однополярного мира логически последовательной, монолитной, холистской модерности — с одной стороны, и моделью многополярности — своеобразным перенесением на международные отношения положений, разработанных с целью защиты прав меньшинств во внутренней политике либерально-демократических обществ. Но эти две модели подразумевают совершенно разные понимания модерности. Однополярность, совершенно очевидно, основана на понимании модерности как целостного непротиворечивого набора идей, лучше всего выраженного в институтах либерально-демократического общества: разные культуры и страны могут идти разными путями модернизации, но всегда к одному и тому же идеальному набору ценностей. Можно a priori сказать поэтому, что никакая многополярность, в свою очередь, невозможна в условиях монолитной модерности; международный режим может быть плюрализован лишь при плюрализации самой модерности. Иными словами, мир действительно будет многополярным только при условии, что существуют не только различные пути к модерности (способы модернизации), но и разные способы быть современным, различные варианты принадлежности к группе модернизированных обществ. Забегая вперед, скажем, что такая плюрализация модерности невозможна без ее историзации и контекстуализации, т. е. без понимания модерности как зависящей от исторических обстоятельств существования того или иного общества и его культурного и социального контекстов. Идея Маркса, что, хотя люди творят историю, они творят ее не совершенно произвольно, но всегда исходя из конкретного исторического и социального контекста, ставшая для Энтони Гидденса, по его собственным словам, основой одного из его самых знаменитых произведений [см.: Giddens, XXI], должна стать отправной точкой и в плюрализации модерности.
И, наконец, последнее. Широко пропагандируемая сегодня в России идея «суверенной демократии» действительно имеет смысл лишь в мире плюральной модерности; монолитная модерность в конечном итогевсегда отрицает суверенитет, либо утверждая доминирующий характер одной отдельно взятой страны, либо подчиняя его режиму правления международных институтов. Конечно, идея суверенитета народа и государства является в сущности, одной из основных идей модерности, но логика монолитной модерности полагает Вестфальский режим суверенных национальных государств переходным, временным явлением. Уже отсюда, однако, вытекает целый ряд крайне интересных следствий: если режим силы и национального интереса, как мы показали выше, соответствует логике однополярного мира, а значит, логике монолитной модерности, а идея суверенной демократии представляет собой не что иное, как политическое выражение модерности плюральной, т. е. дальнейшее развитие положения о многополярном мире, то невозможно обосновать положение о суверенной демократии квазикейгановским утверждением о былой слабости и нынешней силе России или простым сравнением, как это иногда делается, суверенной демократии с рыночной конкурентоспособностью. В самом деле, если страна конкурентоспособна потому, что реализует какой-то особый, свой способ принадлежности модерности, а значит, имеет определенные обязанности и широкую ответственность — это одно дело; и совсем другое дело, если государство объявляет себя конкурентоспособным в силу обладания обширными экономическими ресурсами или наличия у него огромной военной мощи. Если конкурентоспособность понимается лишь как выражение силы, ни о какой суверенной демократии речи идти не может, подобно тому как насилие, по Арендт, является показателем неудачи власти, логика силы свидетельствует о реальном упадке суверенитета.