Серьезная работа выполнена Л. И. Футорянским по составлению сводных таблиц, характеризующих состояние казачьих хозяйств. За основу им взяты два показателя: количество рабочего скота и количество крупного рогатого скота [см.: Там же, 302—304 ]. Опираясь на эти данные и руководствуясь критерием, что все безлошадные и однолошадные казачьи хозяйства являются бедняцкими, автор причисляет к этой категории 39, 8 % всех казачьих хозяйств [см.: Там же, 305 ]. В другой своей статье Л. И. Футорянский конкретизирует применяемый им шаблон: безлошадных и однолошадных он по-прежнему относит к бедноте; имевших 2—3 лошади — к середнякам; а хозяйства с 4 и более лошадьми безоговорочно считает кулацкими. При использовании таких показателей соотношение имущественных групп среди казачьих хозяйств Оренбургского и Уральского войск на 1912 г. выглядит следующим образом: бедняков — 37, 8 %; середняков — 36, 5 %; кулаков — 25, 7 % [см.: Футорянский, 1972б, 152 ]. Делая подобные выводы, автор противоречит сам себе, поскольку сформулировал требование комплексного подхода при отнесении казачьего хозяйства к той или иной имущественной группе, в соответствии с которым необходимо учитывать следующие показатели: 1) количество арендуемой или сдаваемой в аренду земли; 2) размеры посева; 3) количество рабочего и продуктивного скота; 4) использование наемного труда; 5) применение усовершенствованных сельскохозяйственных орудий [см.: Футорянский, 1974, 296 ]. Однако при практическом решении вопроса автор использовал для группировки хозяйств лишь один показатель. Безусловно, для хозяйств зернового направления количество рабочего скота можно считать определяющим, но все-таки не единственным фактором, и автор должен был сделать оговорку. К тому же для такого рода хозяйств не менее важен и размер посева. Вероятно, автор не имел исчерпывающих данных, чтобы осуществить провозглашенную им комплексную оценку, но это следовало бы оговорить. К тому же некоторые необходимые сведения им приводятся: например, количество хозяйств, использовавших труд сроковых наемных рабочих (7, 4 % и 6, 1 % хозяйств в Оренбургском и Уральском казачьих войсках соответственно) [см.: Футорянский, 1972б, 153 ]. А этот показатель, как известно, является основным для определения принадлежности хозяйства к числу эксплуататорских — «кулацких» по терминологии советской историографии.
Впрочем, указанное противоречие не является единственным в трудах Л. И. Футорянского. В статье о расслоении казачьих хозяйств на рубеже XIX—XX вв. он утверждает: критерий отнесения казачьего хозяйства к той или иной категории должен совпадать с критерием для крестьянских хозяйств той же местности [см.: Футорянский, 1974, 296—297 ]. Но в этой же работе он доказывает, что снаряжение казака на службу за свой счет обходилось его семье в 200—250 руб. в ценах начала XX в. [см.: Там же, 296 ]. Столь значительные расходы не могли не влиять на экономическое состояние хозяйства. Если к этому присовокупить различного рода повинности, караульную службу, учебные сборы и, конечно, строевую службу, обязательную, в отличие от крестьян, для всех годных к ней казаков, то становится ясно, что нельзя мерить одним аршином крестьянские и казачьи хозяйства.
Столь же противоречивы выводы автора по вопросу арендных отношений в казачьих областях. Констатируя их широкое распространение, Л. И. Футорянский утверждает, что это является основой для сближения интересов казачьей бедноты и трудового крестьянства в противовес казачьему и иногороднему кулачеству. Это вывод представляется весьма сомнительным. Казачья беднота, не имевшая возможности самостоятельно обработать паевой надел, как правило, сдавала его в аренду. В качестве арендаторов зачастую выступали мелкие иногородние крестьяне (крупные предпочитали арендовать большие участки земель войскового запаса на длительный срок), поэтому говорить о единстве их интересов в данной ситуации не приходится. Если же Л. И. Футорянский имеет в виду стремление тех и других к переделу в свою пользу земель богатых казаков и иногородних, а также офицерских участков, то он абсолютно не учитывает особенности коллективной психологии казачества, которое не намерено было поступаться своими традиционными привилегиями. Подтверждением тому служат решения состоявшихся в мае — июне 1917 г. казачьих съездов, которые, кстати, цитирует автор [см.: Футорянский, 1972а, 60—61 ]. И если казаки Сибири и Дальнего Востока, не испытывавшие недостатка в земле, готовы были поделиться ею с крестьянами, то оренбургские и уральские казаки подтвердили на съездах свое исключительное право на землю и ее недра в пределах войсковых территорий.
И еще один нюанс. Опираясь на более широкое распространение арендных отношений в казачьей среде по сравнению с крестьянской, Л. И. Футорянский сделал вывод о том, что это свидетельствует о более высоком уровне развития в ней капиталистических отношений [см.: Футорянский, 1972б, 153 ]. Этот вывод, на наш взгляд, является необоснованным. Во-первых, наличие арендных отношений не есть признак капитализма: они имели место и в традиционном обществе (если угодно — в докапиталистических общественно-экономических формациях). Во-вторых, характер собственности на основное средство производства — землю — не дает нам оснований говорить о глубоком проникновении капитализма в сферу аграрных отношений в казачьих районах, хотя внешние атрибуты этого проникновения были: это и вовлеченность хозяйств в рыночные отношения, и использование сроковых наемных работников. Однако фундаментальная основа сословного землепользования — общинная собственность на землю — оставалась неизменной, средневековой. Купчих земель у казачества практически не было, что и признает Л. И. Футорянский. В то же время переселенцы-иногородние зачастую покупали землю в собственность. Именно поэтому вопрос о сравнительной степени развития капиталистических отношений среди казаков и крестьян отнюдь не так бесспорен, как это представляется автору.
Наряду с Л. И. Футорянским большой вклад в изучение социально-экономической ситуации в станицах и поселках Оренбургского казачьего войска внесли А. А. Ермолин, М. Д. Машин, Г. В. Пожидаева [см.: Ермолин, 70—71, 110—117 ; Машин, 1976, 1984; Пожидаева, 453—460 ]. Наиболее полно этот вопрос исследован в вышедшей в 1984 г. в Саратове монографии М. Д. Машина. Ее лейтмотивом является доказательство глубокой социально-экономической дифференциации оренбургского казачества в предреволюционный период, которая в последующем (в годы Гражданской войны) обусловила и его социально-политическую дифференциацию. Для выяснения социальной структуры казачества автор разработал свой критерий отнесения хозяйства к той или иной имущественной группе. При этом надо отдать ему должное: в отличие от многих историков, он использовал не произвольные, а вполне обоснованные цифровые показатели: учел среднегодовое потребление хлеба на семью, среднюю урожайность зерновых культур в регионе, средний размер взимаемых налогов и податей, а также ряд других факторов. В итоге М. Д. Машин пришел к выводу, что минимально необходимой нормой посева для казачьего хозяйства были 5 десятин. Посев от 5 до 15 десятин обеспечивал средний достаток (с учетом расходов на снаряжение казака на строевую службу). Хозяйства, засевавшие свыше 15 десятин, автор отнес к богатым [см.: Машин, 1984, 7—9 ]. На основе анализа подворных карточек всероссийской сельскохозяйственной переписи 1917 г. М. Д. Машин произвел группировку казачьих хозяйств по посевам и количеству рабочего скота. В итоге получилась следующая картина:
· по посеву: беспосевная и малосеющая (до 5 десятин) группы в сумме составили 33, 4 % дворов; среднесеющая (от 5 до 15 десятин) — 43, 8 %; многосеющая (свыше 15 десятин) — 22, 8 %;
· по рабочему скоту: безлошадные и малолошадные (1—2 головы) — 49, 5 %; среднеобеспеченные (3—4 головы) — 27, 2 %; многолошадные (5 и более) — 23, 3 % [см.: Машин, 1984, 12 ].
Применяя выработанный критерий к хозяйствам лесостепной полосы, т. е. хозяйствам, ориентированным на зерновое производство, автор вывел следующую структуру имущественного расслоения казачьих хозяйств: бедняцких дворов — 41 %; середняцких — 30 %; кулацких — 29 % [см.: Там же, 13 ]. Но, используя тот же критерий применительно к хозяйствам степной полосы, автор допустил, на наш взгляд, серьезную ошибку. На специфику хозяйств этой зоны М. Д. Машин сам же и указал в своей монографии [см.: Там же, 10 ]. Они имели преимущественно скотоводческое направление, а потому, во-первых, посевы зерновых здесь были незначительны, а во-вторых, ведение такого рода хозяйства не требует большого количества рабочего скота. Автор же, механически перенося на него «зерновой» стандарт, пришел к выводу, что в степной полосе 82, 5% казачьих хозяйств были бедняцкими [см.: Там же, 13 ]! С этим нельзя согласиться. К тому же автор допустил еще одну неточность. В так называемую «пролетарскую» группу казачества он включил отсутствующих в станице (а потому не ведущих хозяйство) казаков. Их доля в 1917 г. была весьма существенной — 13, 1 % общего числа дворов [см.: Там же], а потому игнорировать эту группу нельзя. Но зачислять ее в низший разряд недопустимо, поскольку в большинстве своем это были представители интеллигенции, торговцы, служащие, постоянно проживавшие вне войсковой территории.