Смертная казнь, хотя и лишенная еще устрашающих и членовредительских черт, стала явлением обыкновенным. Однако архаичные пережитки в ее применении сохранились. Наиболее характерно в этом отношении наказание посадника Якуна в 1141 г. Его осудили за «перевет», избили и сбросили с моста. Но Якуну удалось выбраться на берег. Тогда с него взяли крупный штраф и заточили в темницу. Впоследствии выпустили[7]
Наиболее интересный момент новгородской системы наказания – несоблюдение социального принципа в обычном для русского феодального права виде. По Русской Правде преступление каралось тем суровее, чем выше было социальное положение потерпевшего. Наоборот, Новгородская Судная грамота устанавливает градацию наказания в зависимости не от объекта, а от субъекта посягательства: чем он богаче и знатнее, тем тяжелее его ответственность. Так, за наводку и грабеж взыскивалось: с боярина – 50 рублей, а с обычного горожанина – 10 рублей.
Итак, уголовное право в период XI – XV вв. претерпело значительные изменения. Первоначальное воззрение на преступление как на нарушение частных интересов сменилось уже во времена новгородской и псковской феодальных республик более дифференцированным подходом.
Глава II. Преступления и наказания во времена сословно-представительной монархии
Дальнейшее развитие уголовного права прослеживается по таким значительным правовым сборникам периода сословно-представительной монархии, как Судебники 1497 и 1550 гг., а также Соборному Уложению 1649 г.
Судебник 1497 г. расширил антигосударственные преступления, включив в эту группу (ст. 9) «крамолу» и «поджог», но очень слабо регламентировал должностную преступность, сохранив такие же «некарательные» формы, что и ПСГ. Идеология рассматривала должностные нарушения и мздоимство как антихристианские действия, полагая, что правда выше права. К. Анциферов, указав на запреты как форму борьбы с коррупцией (мы бы сказали — превентивные запреты) и снисходительность к высшим сословиям, не объяснил причины положения. До реформ 30-х гг. XVI в. узкая группа аристократии была практически единственным конгломератом управления страной и пользовалась громадным авторитетом. Смещение за мздоимство с занимаемых должностей выглядело в правосознании позорнее открытых репрессий.
В XV в. совершенствовались понятия политической преступности. Летописные и законодательные источники характеризуют «измену» как переход на сторону политических противников власти. Поэтому изменниками считались не только соотечественники, но и другие народы, нарушившие верность и клятвы Москве. «Измена» аналогична «перевету» ПСГ. Но Судебники 1497 и 1550 гг. сделали шаг вперед в сравнении с Псковским кодексом. Государственная власть Москвы нуждалась со времени своего возвышения в правовой регламентации любых (в том числе — подготовительных) действий против себя. Поэтому «крамола» Судебников включила всю совокупность антигосударственных и антикняжеских деяний, как и саму измену. С.И. Штамм, основываясь на мнении В.Н. Татищева, полагает, что «крамола» инкриминировалась и всем представителям низов[8], которые выступали против господствующего класса.
Среди антигосударственных преступлений в ст. 9 Судебника 1497 года и ст. 61 Судебника 1550 г. упоминается поджог. С.И. Штамм указала, что поджог не всегда влек за собой смертную казнь и привела пример, когда поджигатель строений монастырской деревни был приговорен к возмещению ущерба[9]. Представляется, что присутствующий в «политических» статьях поджог, безусловно карался смертью в случаях провокации нестабильности и мятежей. Во время московских пожаров 1547 г. проводилось специальное следствие о поджигателях, которые затем предавались смерти. Приговоры были очень скорые, поскольку виновных «метали» в те же пожары. Можно с достаточной уверенностью полагать, что поджоги в городах карались смертью, ибо городская обстановка в таких случаях всегда чревата погромами, бунтами и паникой. В той же «замятие» 1547 г. царь повелел «имати и казнити» взбунтовавшуюся чернь без судебных процедур.
Судебник 1550 г. в ст.61 не дал каких-либо принципиальных новшеств в регламентации политической преступности. Он отреагировал на защиту государственных интересов усиленной борьбы с должностным корыстолюбием и взяточничеством. Это включало как прямую борьбу с коррупцией, так и превентивную реакцию на искажения государственной политики в условиях развития централизованного аппарата. Сказывался и третий момент: борьба с должностными злоупотреблениями вызывалась государственной защитой «всеобщей правды», идея которой сильно пошатнулась при разложении традиционной идеологии единства в начале XVI в. Но настоящего разгула коррупция достигла в опричное правление Грозного. Пока царь обрушивался на заговоры и измены, этот внутренний враг разъедал государство. Это отмечено всеми иностранцами. Джером Горсей: «Развращенные чиновники, судьи, военачальники и наместники», «взятки и насилия обычные при покойном царе»[10]. Именно в царствование Грозного произошли необратимые перемены тенденций развития, в результате чего к концу XVI в. должностная и политическая преступность стали разбухать и приобретать порой черты аномальности.
Доопричные Судебники не содержали статей о защите личности монарха, хотя совершенно очевидна возможность применения казней за подобные посягательства. Пример — заговор против Ивана III. В церковных памятниках (Правосудие Митрополичье) имелась статья, предусматривающая смертную казнь за бесчестье князя. Но в условиях сильнейшей идеологизации русского общества основную нагрузку в защите особы государя несли в доопричный период нормы идеологии и морали. Появление в светских кодексах норм по охране монарха и его окружения было показателем развала общества и катастрофической конфронтации сословий. Даже грандиозный разрыв власти и народа, возникший при Грозном, не сразу вызвал светскую охрану династии. Понадобилось самозванчество, падение престижа монархов в Смуте, после чего лишь Уложение 1649 г. закрепило серию статей об охране особы монарха и особом порядке поведения вокруг этой особы.
В таком же широком значении «измена» присутствует и в Соборном Уложении 1649 г., где она означает и завладение государством, и помощь недругам, и сдачу города и т. д.
Вообще документы XVII в. употребляют в политической области различные понятия — измена, крамола, воровство, самозванство. Уложение 1649 г. не вносит в вопрос должной ясности. Например, в нем «мятеж» присутствует как нарушение порядка, а не вооруженное столкновение. А ведь во время Смуты мятеж очень часто употреблялся в последнем значении. Употребляя «скоп и заговор» против государя, Уложение как бы стороной обходит прямые восстания и мятежи. Во время Уложения замешанные в мятежах традиционно признавались лихими, что давало возможность вынесения смертных приговоров.
Историк права Г. Тельберг отметил, что в Уложении 1649 г. «спок и заговор» направлен не против государства, а против государя и должностных лице[11]. В XV — XVI вв. (доопричное время) правовая регламентация политических преступлений при всем своем феодальном партикуляризме была направлена на защиту государства во всяком случае не меньше, чем на защиту личных интересов самого государя. Главная цель в борьбе с политическими преступлениями заключалась в поддержании государственной стабильности, хотя внешним выражением ее была и устойчивость самой короны. Распадается былая идея служения государя государству и государство Российское рассматривается как вотчина тронодержателя. Новая оценка приводит к тому, что в актовой терминологии виновных в «подыскании царства» становится трудно назвать однозначными формулами. Они и «изменники», и «воры», и «богоотступники». Стала развиваться и особая форма судопроизводства — «слово и дело государевы». Малейшее неприязненное слово в адрес царя стало в XVII веке основанием особо важного уголовного преследования. Тост за здравие давно почившего Димитрия был в XVII в. основанием для немедленного ареста, пыток, допросов в тайных застенках и т. д. Материалы подобных процессов показывают, что громадное число дел «против» царя не только не имело никакой реальной опасности, но в массе своей возбуждалось «по пьяному делу» и из желания досадить и напакостить неугодному лицу или соседу. Конечные результаты подобной практики были плачевными. Укреплялись инквизиторские методы, доносы, пытки, сведение счетов, террор. Пытки стали обязательной принадлежностью политического допроса и следствия.
В Уложении 1649 г. в гл. II и III фигурируют не интересы государства, а интересы государя. Правосознание и законодательство «осознали» значение монархической власти для России, объединив государство в лице царя. Г. Тельберг с удивлением отметил «трудно объяснимую ситуацию» в Уложении, которое совершенно не упоминает о «непристойных словах» в адрес государя, об оскорблении величества, государевой чести[12]. Ситуация вполне объяснима. Практика развивалась таким образом, что дела об оскорблении величества проходили по процессу «слово и дело». Это делало ненужным регламентацию подобных преступлений в кодексе.
В Уложении 1649 г. впервые были подробно разработаны, определены и поставлены на первое место составы преступных деяний против религии. Первая статья раздела вводит понятие богохульства: «Будет кто возложить хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа… того богохульника, обличив казнити, сжечь»[13]
И в XV в., и во время Уложения 1649 г. в уголовном законодательстве отражены основополагающие всесословные принципы защиты личности, которые даже формирующееся крепостничество с трудом разрушало. Их серьезная деформация падает на вторую половину XVII в. В концептуальном отношении к человеку его сущность определялась христианской идеей служения Богу. Государство обязано было защищать любого подданного христианина, проявлять всеобщность защиты личности, хотя и с учетом сословности. Всеобщность защиты подданных православного вероисповедания имела идеологический приоритет над сословностью, поскольку служение самому государству (государю) рассматривалось как производное от религии, как вторичность «царства кесаря», выступающего в православно-христианском виде. Другая сторона процесса связана с тем, что в XV — XVII вв. не только прослеживается всесословная защита личности, но и всеобщая защита собственности.