Нечто похожее происходит в математических вычислениях: чтобы не “тащить” за собой какую-то неудобную и громоздкую часть формулы, ее гораздо проще заменить символам “х” или “у” и только в самом конце преобразований произвести обратную замену икса на его действительное значение. Так проще и легче, к тому же меньше шансов “потерять по дороге” какой-нибудь компонент этой части формулы: цифру, знак или место десятичной запятой.
Оба примера показывают, с какой легкостью наше сознание переходит от конкретных образов к абстрактным и наоборот, причем количество промежуточных замен образов на символы нас нисколько не смущает. Скорее наоборот, это облегчает работу нашего сознания. Сравните: “слесарь четвертого разряда по ремонту санитарно-технического оборудования Иванов Иван Иванович” – “слесарь-сантехник Иванов” – “слесарь-сантехник” – “сантехник” – “он”. Если бы мы мыслили только конкретными образами, то мы не употребляли в своей речи или мыслях кратких названий профессий вместо полного имени и полного названия этих профессий – ибо такая замена была бы лишена смысла. Например, фраза: “Пришел слесарь, чинить кран” вызывала бы массу недоуменных вопросов даже со стороны жильцов этой квартиры. Какой именно слесарь? Их в стране более миллиона! И какой кран?! Их еще больше! Но в действительности этого не происходит, и мы справляемся с такой неоднозначной ситуацией довольно просто: нам нет особой разницы, какая у слесаря фамилия и есть ли она у него вообще? Нам это не важно. Важно, что пришел слесарь, а не почтальон, важно, что это сантехник, который и устранит неполадки... Все остальное нас не интересует. То есть, воспринимаем мы конкретного и не очень трезвого слесаря-сантехника Иванова на абстрактном уровне: для нас он слесарь, специалист по ремонту санитарно-технического оборудования. И если он нас не интересует с других позиций, то мы предпочтем оставить его в нашем сознании именно в абстрактном виде “слесаря-сантехника”.
Эта смысловая замена конкретного образа на абстрактный − аналогична замене смыслового понятия на его краткую, условную форму (символ или слово). Сравните: “посуда круглой формы со слегка приподнятыми краями и широким плоским дном” (смысловой образ) – это не что иное, как обычная “тарелка” (слово-символ этого образа). И почти всегда человек предпочитает иметь дело с краткими символами или словами, а не с длинными и громоздкими смысловыми образами – так проще и значительно удобнее.
Очень важна еще одна особенность нашего сознания: одни понятия (смысловые образы) мы объясняем через другие, а нередко – и через третьи, четвертые... При этом круг обычно замыкается, и мы снова приходим к первому понятию. Например, “тарелка” – это посуда круглой формы...”, а “посуда” – это хозяйственная утварь для еды, питья... и отдельный предмет из такой утвари”, то есть та же тарелка или чашка. Очевидно, что такой способ толкования слов или их значений не имел бы смысла, если бы большинство этих понятий не воспринимались нами как нечто само собой разумеющие и данное изначально, очевидное, понятное и достоверное. Такие основополагающие знания мы начинаем получать еще в самом раннем детстве, когда ребенку показывают предмет и сообщают его название: “Это тарелка, а это – ложка...” То есть, в основе понимания значений таких слов (правильнее – их смысловых значений) лежит наш непосредственный чувственный опыт – это своего рода аксиомы, которые мы принимаем на веру без доказательств, ввиду их очевидности и бесспорности.
Здесь также возникает аналогия с поведением животных (млекопитающих) – большую часть смысловых понятий (образов) они тоже получают в своем раннем детстве. Сравните: кошка специально приносит своим котятам задушенных, а потом и полуживых мышей, чтобы показать им как выглядит в действительности их естественная пища, хотя такие знания у котят наверняка есть в наследственной памяти в виде зрительных, обонятельных, осязательных, вкусовых и слуховых образов. Точно так же, как есть в их базовой памяти и общий логический образ их самих. По этой причине кошки без труда отличают (на расстоянии) себе подобных от других видов животных, а собственное отражение в зеркале они воспринимают довольно спокойно и понимают, что это их собственное отражение, а не другая реальная кошка.
Типично и поведение животных, если они что-то не понимают или сомневаются в чем-то. Они, так же как и люди, переходят от анализа зрительных образов к полномасштабным сравнениям конкретных, реальных образов объекта со своими врожденными или приобретенными образами, хранящимися в их памяти. Они начинают исследовать незнакомый или непонятный объект, обнюхивать его, трогать лапами, пробовать на вкус...
Вышеприведенный пример с восприятием смысловых образов в виде бесспорных аксиом, усвоенных еще с молоком матери и в более поздних периодах жизни ребенка, подростка, взрослого человека, недвусмысленно указывает на то, что именно наш чувственный опыт лежит в основе всей нашей сложной системы знаний, стереотипов понимания и поведения. И именно к этим базовым знаниям мы обращаемся, когда нужно объяснить себе или другим какие-то более сложные, более абстрактные или чисто умозрительные понятия. На этой же особенности нашего сознания основан широко распространенный прием объяснения сложных понятий через простые, а также приведение в виде иллюстраций к таким объяснениям конкретных примеров, сравнений, рисунков или аналогий. Если же идти от противного и предположить, что любые наши образы и их понятия недостоверны, неочевидны и нуждаются в строгих доказательствах, то мы придем к абсурдной ситуации, и вся наша довольно стройная система знаний рухнет в один момент. Очень быстро в ходе такого “эксперимента” мы запутаемся в обоснованиях и доказательствах[61], ибо они будут не объяснять реально существующий мир, а умножать вопросы типа: “А откуда это известно?”, “Кто это смог доказать и каким образом?”, “Почему я этому должен верить на слово?” и т.п.
Очень хорошо этот момент иллюстрирует геометрия Евклида (та самая, которую мы изучали в школе) – в ее основе лежат всего пять аксиом[62], которые были приняты без доказательств, как очевидные и не нуждающиеся в таких доказательствах. На основе этих пяти аксиом построена вся геометрия с ее многочисленными логическими построениями, выводами, леммами и теоремами. Если же подвергнуть сомнению хотя бы одну исходную аксиому, то в итоге мы получим уже не геометрию Евклида, а какую-то другую, например, геометрию Лобачевского, в которой параллельные прямые пересекаются, а сумма углов в треугольнике не равна двум прямым углам... То же самое можно сказать и о других областях знания, основанных на многократно проверенном опыте и логических выводах из него, в отличии, например, от оккультных “наук” (эзотерическое знание), которые вообще никакими обоснованиями или доказательствами себя не утруждают.
Подобный подход, когда всё и вся подвергается сомнениям, часто – надуманным, типичен для философии. Это едва ли не единственная область знания, где существует столь сильное расхождение во взглядах даже по поводу основополагающих вопросов или проблем, мнения по этим вопросам нередко полярны, а выводы – взаимоисключающи. Нужно, конечно, отдать должное пытливому и критическому уму мыслителей-философов, однако когда начинает подвергать деструктивным сомнениям самый что ни на есть очевидный и миллиарды (!) раз проверенный опыт людей, то такой подход не объясняет Природы, а только порождает массу казуистических и принципиально неразрешимых проблем. Например, если всерьез подвергается сомнению сам факт существования реального объекта (предмета, явления, мира) и считается, что этот объект существует только лишь в ощущениях (сознании) человека, а вовсе не на самом деле, и то лишь в виде его субъективного, сугубо личного и индивидуального восприятия, то тем самым мы лишаемся тех необходимых аксиом, основ нашего знания и мироощущения, без которых весь мир превращается в хаос. Квинтэссенция такого подхода может быть выражена известным афоризмом Сократа: “Я знаю, что ничего не знаю”. Парадокс этого афоризма в том, что он изначально содержит в себе взаимоисключающие выводы:
а) Если я что-то знаю, то, что я знаю, уже не есть ничто. (Знание не может равняться незнанию.)
б) Если я ничего не знаю, то я не могу знать и того, что не знаю ничего. (Незнание не может равняться знанию.)
Возвращаясь к теме зрительных образов, следует отметить, что эти типы образов, пожалуй, единственные, которые мы можем хорошо или плохо, но описать словами, причем достаточно понятно для других людей. Сравните: как поступают работники правоохранительных органов для розыска лица, подозреваемого или обвиняемого в совершении преступления, если у них нет его фотографии? Они создают его словесный портрет, то есть образ, где будет описан тип его лица, цвет волос и глаз, рост, телосложение, особые приметы и все то, что им известно об этом человеке. Точно так же поступали и в не очень далеком прошлом, когда еще не была изобретена фотография и фоторобот, и все известные характеристики зрительных образов описывались словами. Любопытно, но в таком искусстве описания наши предки достигали впечатляющих результатов: преступников ловили, а украденных лошадей возвращали законным владельцам. Заметную роль в этом играли возможности языка, богатство слов, выражавших те или иные смысловые оттенки.
Что означает для нас редко употребительные сегодня слова “каурая”, “соловая”, “гнедая”? Теперь мало кто помнит значения этих слов, а ведь они удивительно точно описывали масти лошадей. Сравните точность передачи зрительного образа, выраженного всего одним (!) словом: “гнедая” – лошадь красновато-рыжей масти с черным (!) хвостом и гривой.” (Видимо, нужно понимать, что если бы хвост и грива были другого цвета, то и масть называлась бы иначе!)