В настоящее время стало модно интересоваться тем, что покрыто тайной, где тонкая связь различных понятий была закрыта для европейцев. Многое, конечно, ещё скрыто от чужого взора, и это, конечно, правильно. Но что касается боевых искусств, здесь нет никакой тайны, но сначала, конечно, нужно изучить и понять восточную культуру и природу происхождения. Истории известно, что все веяния Востока берут своё начало в Индии, поэтому целесообразно и поговорить об этой загадочной стране.
Всякому, кто посетил Индию, трудно избавиться от впечатления, что здесь поработала чуждая европейцу установка сознания, иное видение – если он не пришёл к этой мысли ещё раньше под воздействием тысячи других впечатлений от индийской жизни – пишет Юнг.
В бесчисленных гранях бьющего через край богатства индийской духовности отображается видение души, которое поначалу кажется чуждым и недоступным для получившего греческую выучку рассудка европейцев. Наш ум воспринимает вещи, наш глаз, как говорит Готтфрид Келлер, «пьёт то, что удержали ресницы от златой полноты мира». Мы делаем выводы относительно внутреннего мира на основании полноты внешних впечатлений. Мы даже выводим содержание внутреннего из внешнего согласно принципу: «нет ничего в рассудке, чего ранее не было в чувствах». «В Индии этот принцип, кажется, не работает», - говорит Юнг. Индийское мышление и образность лишь явлены в чувственном мире, но не выводятся из него. Несмотря на часто поразительную чувственность этих образов, по своей подлинной сущности они нечувственны, если не сказать сверхчувственны. Это не чувственный мир тел, цветов и звуков, не человеческие страсти, возрождаемые творческой силой индийской души в преображённой форме или с реалистическим пафосом. Скорее, это мир метафизической природы, лежащий ниже или выше земного, и из него прорываются в знакомую нам земную картину странные образы.
Если внимательно приглядеться к производящим необычайное впечатление воплощения богов, представленных танцорами Катхакали с юга Индии, то мы не видим ни одного естественного жеста. Всё тут странно, недо – или сверх – человечно. Они не ходят по-людски, но скользят, они думают не головой, но руками. Даже их человеческие лица исчезают за голубой эмалью масок. Знакомый нам мир не предлагает ничего хоть сколько-нибудь сравнимого с этим гротескным великолепием. Такого рода зрелище как бы переносит нас в мир сновидений – единственное место встречи с хоть чем-то похожим. Но танцы Катхакали или храмовые скульптуры никоим образом не ночные фантомы – это динамически напряжённые фигуры, законообразные и органичные до мельчайших деталей. Это не пустые схемы и не отпечатки какой-то реальности; скорее, это ещё не бывшие, потенциальные реальности, которые в любое мгновение готовы переступить порог бытия.
Тот, кто всем сердцем предаётся этим впечатлениям, скоро замечает, что индийцам эти образы кажутся не сном, а реальностью в полном смысле слова. Они и в нас затрагивают нечто безымянное своей почти ужасающей жизненностью. И чем они глубже захватывают, тем заметнее сновиденческий характер нашего чувственного мира – мы пробуждаемся от снов нашей самой непосредственной действительности и вступаем в мир богов.
Сначала европеец замечает в Индии во всём явленную телесность. Но не эту Индию видит сам индиец, не такова его действительность. Действительность – это не то, что действует. Для нас действительно то, что связано с миром явлений, для индийца действительна душа. Мир для него – видимость, его реальность близка тому, что мы называем сновидением.
Это странное противоречие между Востоком и Западом находит своё выражение, прежде всего, в религиозной политике. Мы говорим о религиозном поучении или подъёме. Бог для нас – Господь Вселенной, у нас есть религия любви к ближнему, в наших вознёсшихся ввысь церквах возвышаются алтари.
Индиец же говорит о дхьяне, медитации и погружении, божество пребывает внутри всех вещей и, прежде всего, человека. От внешнего здесь движутся к внутреннему; например, в старых индийских храмах алтари опущены на два – три метра ниже уровня земли; то, что мы стыдливо скрываем, то для индийца - священный символ. Мы верим в деяние, индиец – в неподвижное бытие. Наша религиозная практика заключается в молитве, почитании, превознесении, а у индийца главнейшим занятием является медитация (йога) – погружение в состояние, которое бы мы, европейцы, назвали бы бессознательным, но которое сам он полагает состоянием наивысшего сознания.
С одной стороны, медитация есть самое выразительное проявление индийского духа, с другой стороны, она выступает как тот самый инструмент, с помощью которого и достигается это состояние.
Но Юнг категорически против именно такого рода медитации для европейской личности, объясняя тем, что у Европы и Востока абсолютно разный фундамент, разные корни, и глубокое погружение в подсознание, посредством медитации для европейца очень опасно!
Наша современная психология знает, что личностное бессознательное является лишь верхним слоем, покоящимся на фундаменте совсем иной природы. Он обозначается нами как коллективное бессознательное. Основанием для такого обозначения служит то обстоятельство, что, в отличие от личностного бессознательного с его чисто личностным содержанием, образы глубинного бессознательного имеют отчётливо мифологический характер. Иначе говоря, по форме и содержанию они совпадают с теми повсюду разлитыми, изначальными представлениями, которые лежат в основании мифов. Они имеют уже не личностную, но сверх личную природу и присущи всем людям.
Поэтому они обнаруживаются во всех мифах и сказках всех времён и народов, а равно и у тех индивидов, которые не имеют ни малейшего представления о мифологии.
Наша западная психология на деле достигла того же, что и восточная с помощью медитации, а именно: она в состоянии достичь глубинного слоя бессознательного и дать его научное описание. Мифологические мотивы, наличие которых установлено исследованием бессознательного, многообразны, но они соединяются в концентрически – радиальном порядке, в центре, или в сущности, коллективного бессознательного. В силу удивительного согласия между воззрениями медитации и результатами психологического исследования, Юнг избрал для этого центрального символа санскритский термин «мандала», что значит «круг».
Здесь вероятен вопрос: но как же наука дошла до таких утверждений? На этот вопрос можно ответить двояко.
Во-первых, исторически. При изучении, скажем, средневековой натурфилософии, мы видим, что для символизации центрального принципа она постоянно прибегает к форме круга, чаще всего поделённого на четыре части. Это представление, очевидно, позаимствовано из церковных аллегорий четверичности, которая обнаруживается в бесчисленных образах Rex gloriaec четырьмя евангелистами, в четырёх сторонах рая, четырёх ветрах и т.д.
Второй путь является эмпирико-психологическим. На определённой стадии психологического лечения (из практики Юнга К.Г.) пациенты начинают спонтанно изображать такие мандалы – либо потому, что они им снятся, либо по причине неожиданно ощутимой нужды в изображении упорядоченного единства, чтобы компенсировать душевный хаос. Сходный процесс протекал, например, у швейцарского святого – блаженного брата Николая фон дер Флюэ. Результаты мы доныне можем видеть в Заксельнской приходской церкви, в изображении видения о троице. Ему удалось упорядочить ужасающее видение, потрясшее его до самых глубин, с помощью символики круга, почерпнутой из книжки одного немецкого мистика.
Между христианской и буддийской мандалами имеется тонкое, однако, огромное различие. Христианин никогда не скажет по ходу созерцания: «Я – есмь Христос», но вместе с Павлом признает: «И уже не я живу, но живёт во мне Христос». В нашей же сутре сказано: «Ты узнаёшь, что ты - Будда». В основе своей оба исповедания тождественны, поскольку буддист достигает этого знания, лишь когда он уже «анатман», то есть лишён самости. Но в формулировке содержится и безграничное отличие: христианин достигает своей цели в Христе, буддист узнаёт, что он – Будда. Христианин выходит из преходящего и привязанного к «Я» мира сознания, буддист же остаётся на вечном основании своей внутренней природы, единство которой с божеством или универсальной сущностью.
Восточная культура изначально пришла из Индии, перекочевала сначала в Китай, а затем и в Японию. Айкидо – это японское боевое искусство, но корни его, как нам видно, пришли из Индии, вот почему говоря о Востоке и его искусстве, мы всегда должны помнить откуда оно возникло.
Продукт развития медитации, что входит в процесс обучения восточными боевыми искусствами, в западном варианте весьма трудно сравнивать с тем, что представляет собой медитация в Индии. Дело в том, что восточное учение встретилось на Западе с особой ситуацией, с таким состоянием умов, которого Индия не знала ранее. Для этой ситуации характерно строгое размежевание между наукой и философией, которое в той или иной мере существовало на протяжении примерно трёхсот лет до того времени, как «медитация» стала известна Западу. Начало этого раскола – специфически западного феномена – в действительности относится к Возрождению, к XV в. Именно в это время пробуждается широкий и страстный интерес к античности, вызванный падением Византийской империи под ударами ислама. Впервые в Европе не осталось, пожалуй, ни одного уголка, где бы не знали греческий язык и греческую литературу. Великая схизма в Римской церкви была прямым результатом этого вторжения так называемой языческой философии. Появился протестантизм, который вскоре охватил всю Северную Европу. Но даже такое обновление христианства не могло удержать в рабстве освобождённые умы европейцев.