И вот уже деревенский мальчик спускается по эскалатору московского метро, крепко держась за руку матери. Он пытается прижаться к ней и спрятаться от этой гигантской, большой толпы людей. Если бы не рука матери то, мальчик затерялся в этой толпе и исчез. Поэтому он ещё крепче прижимает руки своей матери, боясь потеряться, боясь потерять себя в этой толпе одинаково одетых людей. Он видит, что кожаная куртка, которой так гордился дядя Ваня из его родной деревни оказывается надета на тысячи и тысячи людей. Он видит, что его майка, на которой написано слово «рим», его итальянская майка оказывается вовсе не оригинальна и её одевают многие московские мальчики. Он в течении одного часа насчитывает около десяти таких же как у него маек. Более того, Артур видит как встречаются мальчики очень похожие на него и по фигуре, по лицу, по форме головы, причёски и даже походки. Он в них узнаёт себя. Он видит, что они такие же как и он капризные, говорят те же слова и предложения, которые он говорил своей маме. Но самое обидное то, что в этом большом городе - столице Москве его никто не знает, его никто не узнаёт. Он видит многих людей и не знает их, не может просто с ними поздороваться. Артур терпит всё это с большим напряжением. Как же так меня, которого знала вся деревня никто не знает и не узнаёт?! Никто обо мне не спрашивает и не говорит. Он вдруг вспоминает как когда-то также приехал в свой райцентр и его также в этом небольшом городке никто не узнавал, но он вспоминает как с большим трудом ему пришлось получить определённое признание благодаря самодеятельности и своим выступлениям. Он понимает, что в Москве получить такое признание просто невозможно. Он ощущает эту беспомощность, ему тяжело. Он начинает чувствовать, что его нет, что он стоит, а его рядом с собою нет. Он спрашивает себя: «Где я?» Артур теряется, руки его опускаются, выпуская из рук ладонь матери. Он как бы одновременно теряет себя и одновременно теряется в толпе. Мать ищет сына, но не может найти. Проходит около получаса. Тем временем страх Артура от того, что он потерял себя, а не от того, что он потерял свою мать, вызывает в нём ещё больший страх и он падает без сознания... Только благодаря этому мать, находит своего сына. Слух о том, что где-то в метро упал без сознания мальчик проносится по всему метро и доходит до матери. Мама находит своего мальчика, берёт его на руки. Артур открывает глаза и произносит: «Мама, давай уйдём отсюда. Я не хочу быть в этой толпе, в этой массе». Затем Он обнаруживает, что на него смотрят сотни и сотни глаз. Это его радует и он оживает. «И всё таки я покорю Москву» - произносит Артур полушёпотом, но уверенно.
И вот они уже выходят на ближайшей станции метро. Находят небольшой скверик, где растут деревья, где открытое небо и только здесь Артур приходит в себя. После этого случая он никогда не спускался в метро и мама старается выбирать такие маршруты, чтобы не было встречи сына с толпой москвичей. Мама боится, что вдруг опять случится приступ.
Артур в то время понимал что эта толпа его раздражает и в то же время он нуждается в ней. От этой двойственности мальчик мучился и переживал. После той поездки в Москву он сильно изменился. Из того воинствующего мальчика, желавшего стать знаменитостью, казалось, не осталось и следа. Эта энергия тщеславия где-то затаилась настолько глубоко, что Артуру казалось, что он уже не желает стать знаменитостью.
2
Прошли годы. Уже взрослый и узнаваемый на улице, Аладьев как всегда шёл на работу мимо телевизионной башни, шёл в раздумьях. Сам он её трубой не считал, называя просто телеиглой. Вот уже почти двадцать лет как он работал возле неё, возле этого величественного архитектурного сооружения.
На Земле есть архитектурные сооружения, в которых собрана вся доброта и красота людей. Это святые места, монастыри, храмы. Их высокие шпили и звон колоколов, видны и слышны отовсюду . Но люди почему-то разучились их видеть и слышать . От этой глухоты и слепоты они построили «храмы» без колоколов, но имеющие телешпили до небес . Что греха таить , пожалуй даже самые высотные в мире храмы никогда не доставали до облаков. В этих местах, наоборот , как нигде более , сосредоточены зло и грех людей . Это телевидение. Зачем ему нужны колокола ? Ведь оно ежедневно входит в наш дом без звонка и разрешения, хотим мы этого или нет. Кто -то может возразить , сказав: «не включай телевизор или вырубай его когда не желаешь слушать и смотреть» . Так то оно так , но народ наш, особенно городской, уже давно страдает телеманией , от которой трудно излечиться, как трудно излечиться от наркомании . Народ подсел на телеиглу , главная из которых Останкинская башня . Когда гуляешь по Москве она видна отовсюду. Кажется вот она близко перед тобой, идёшь , идёшь, а прийти не можешь . Она словно мираж, то выныривает, то исчезает, то опять выныривает. Она дразнит своей высотой самоубийц, своей информационной властью бунтарей, своим охватом бизнесменов , политиков , артистов и прочих тщеславных нарциссов нашего общества. Нарциссизм и телевидение - вещи неразрывные. Когда личность до предела переполнена самолюбованием , то она мечтает поделиться «своей красотой» перед обществом и всеми правдами и неправдами лезет на телеэкран, который в результате начинает излучать голубизной, хотя у большинства телезрителей он уже давно цветной. Таким образом, чаще всего мы видим на телеэкранах синдромы и приступы, замаскированные под телеискусство, которое больше обусловлено грешными желаниями, нежели святыми чувствами . Всё это без преувеличения позволяет назвать башню, откуда выделяется всё это, главной клоакой страны. Самая экологически опасная заводская труба по своему вреду, пожалуй не сравнима с этой телевизионной трубой, загрязняющей наше сознание. Оно не может сориентироваться в этой вакханалии ненужной и нужной правды, идиотизма и интеллектуальности, любви и порнографии, истинного искусства и суррогатов бездарных, но богатых теледеятелей и т.д.
Аладьев мог себя утешать. Он был талантлив настолько, что благодаря своей живой и увлекательной болтовне доводил себя до такого экстаза и изнурения, что порой не мог себя остановить. Его останавливали, и это было для него спасением. Но сейчас рядом с ним никого не было, и он болтал про себя, то есть мыслил. Это были не просто мысли, это были некие “пружинки” и “нити”, которые дергались, прыгали “под кожей” Аладьева. Поэтому лицо его было настолько живым, насколько можно было назвать его странным и смешным человеком. Он то резко с гигантским удовольствием глубоко вдыхал воздух, поднимая голову в направлении останкинской башни, то, наоборот, отплевывался, словно вдохнул нечто ядовитое, при этом понимая, что отплевывается от своих грешных мыслей. Только в последнее время Аладьев стал задумываться над тем, что необходимо, во что бы то ни стало вырываться из такого порока мыслей, вырываться во сне, в природу в окружающий мир, а не барахтаться в своем надутом насосом грехе эгоизма. Надо спускать из него воздух туфты, фальши и ничто, который нагнетался не только работой на телевидении, но и грешным умом самого Аладьева. Когда эгоизм сдуется, его объем уменьшится, то должно стать легче. Но, что там останется? Это Аладьева страшило. “А может, там ничего нет?” – говорил он себе и опять брался за “насос греха” и накачивал свое сознание эгоизмом и иллюзиями различных сортов.
Часто Аладьев убегал от себя (во всяком случае, ему так казалось) и становился свободным от своих грешных мыслей. Этим убежищем была небольшая церквушка. Не понятно только, как ей угораздило оказаться рядом с телевизионной башней. Возможно, именно благодаря контрасту между ней и телебашней, на стыке святового и грешного, у Аладьева возникало в душе некое освобождение от суеты жизни.
Вот и сейчас он шел вдоль берега небольшого пруда, находившегося рядом с церковью. На воде ныряли дикие утки. Аладьев с завидным любопытством наблюдал за ними. Утки как бы почувствовав, что за ними наблюдают, вдруг стали более артистичными. Это были настоящие утки-красавицы с блестящими зелеными шейками. К ним хотелось подойти поближе. Аладьев захотел превратиться в них и влиться в их компанию. Он представил себя уткой и сразу почувствовал, как стал дышать легче, сердце освободилось от какой-то тяжести, голова просветлела. “Вот так бы плавать, вот так бы жить! Жить здесь и сейчас , а не где-то в прошлом или будущем. Не спешить! Этих уток я раньше видел только по телевизору и почему-то только сейчас почувствовал и воспринял такими, какими они есть на самом деле. Кто же был виноват в этом? Сам? Или телевидение, башня которого возвышается сейчас над моими красавицами-утками?” – думал Аладьев. Упитанное лицо его в это мгновение вопрошало. Он обращался к кому-то, общался с кем-то, но не мог понять, с кем. “Наверное, с Богом…” – ответил себе Аладьев и взглянул на церковь, затем на телебашню. Пожалуй, никто из прихожан церкви так попеременно никогда не вглядывался то на церковь, то на башню. Большинство людей не замечали телебашни, несмотря на ее высотное архитектурное величие. Она как бы не существовала для них. Церковь же, несмотря на свою приземистость на фоне телебашни все же оставалась сооружением более близким к небесам, чем телебашня. Именно перед ней снимали шапки и молились. Аладьев вдруг представил себе этих прихожан, снимающих шапки и молящихся на телебашню. От этих мыслей ему стало одновременно весело и грустно. Ведь именно на эту телебашню скрытно “молится” большинство из нас, отдаваясь мыслями и сердцем телевизионной виртуальности. Мы разучились смотреть друг другу в глаза, общаться с близкими людьми, предпочитая смотреть и общаться с телевизором.