Пациентка обратилась ко мне после длительного, в течение нескольких месяцев, лечения у моего коллеги и была уже довольно хорошо посвящена в свои бессознательные комплексы; подтвердились наблюдения коллеги, что прогресс в излечении никак не был связан с ее пониманием теории и с уже выявившимся материалом воспоминаний. Так продолжалось в течение нескольких недель. Наконец на одном занятии ей пришла на ум уличная песенка, которую любила напевать ее старшая сестра (третировавшая ее всеми способами). Помедлив, она прочитала мне довольно двусмысленный текст песни и потом долго молчала; я выудил из нее, что она в это время размышляла о мелодии песни. Я потребовал, чтобы она теперь пропела эту песню. Но прошло почти два часа, пока она решилась это сделать. Она так сильно стеснялась, что несчетное число раз обрывала себя на середине строфы; сначала она пела тихо и неуверенно, но, поддавшись моим уговорам, стала петь громче, голос ее становился все сильнее, и оказалось, что она обладает необыкновенно красивым сопрано. Сопротивление пациентки на этом не прекратилось; после некоторой внутренней борьбы она призналась мне, что сестра обычно сопровождала свое пение очень выразительными и притом совершенно недвусмысленными жестами, и сделала несколько беспомощных движений, стараясь передать манеру сестры. Я потребовал, чтобы она встала и повторила песню абсолютно так же, как пела ее сестра. И после бесчисленных робких попыток она вдруг превратилась в превосходного шансонье, в ее мимике и движениях появилось кокетство, как у сестры. Теперь это действо, казалось, доставляло ей удовольствие, и она начала упражняться в кокетстве на аналитических занятиях. Заметив это, я сказал, что вот теперь мы поняли, с каким удовольствием она демонстрирует свои таланты и какое желание нравиться прячется за ее скромностью; но теперь хватит танцевать, надо работать дальше. Поразительно, как это маленькое происшествие благоприятно отразилось на работе. Никогда до этого в разговоре не всплывали воспоминания о ее раннем детстве, о том времени, когда родился ее братишка, — эти воспоминания имели поистине гибельное воздействие на ее психическое развитие и превратили ее в робкого, застенчивого ребенка, послушного сверх всякой меры. Она вспомнила время, когда была еще «маленьким бесенком», любимицей семьи и знакомых и очень охотно демонстрировала свои таланты, пела и вообще получала страстное удовольствие от движения. И вот я взял за образец это активное вмешательство и побудил пациентку совершить действия, перед которыми она испытывала самый большой страх. Она дирижировала перед мной (подражая также звучанию оркестра) длинный отрывок симфонии; анализ этой внезапной затеи вскрыл зависть, которой она мучилась с тех пор, как родился брат: у него есть пенис, а у нее нет. Она исполнила мне на фортепьяно сложную пьесу, которую должна была играть на экзамене; скоро после этого выявилось, что страх провала, когда она играла на пианино, коренился в онанистических фантазиях и в чувстве стыда по этому поводу (запретные «упражнения пальцев»). Из-за своего якобы бесформенного, большого бюста она не осмеливалась купаться; только преодолев под моим нажимом сопротивление против этого, она сама убедилась в том, что испытывает тайное удовольствие от эксгибиционизма. Теперь, когда доступ к глубинным тенденциям открылся, она призналась мне, что — во время занятия — ее очень занимает мысль о Sphinkter ani (сфинктер заднего прохода); то она представляет, как испустит газы, то ритмично сокращает сфинктер и т. д. Эту активность пациентка пыталась довести до абсурда, преувеличивая поставленные перед ней задачи. Я на какое-то время разрешил ей это, а потом дал задание оставить эту игру, и довольно скоро мы пришли к анально-эротическому объяснению ее страха по поводу запаха изо рта. Этот страх почти исчез, после того как были восстановлены соответствующие инфантильные воспоминания (при том, что сохранялся запрет на анальные игры).
Самым большим улучшением мы были обязаны тому, что разоблачили с помощью «активности» бессознательный онанизм пациентки. Когда она сидела за фортепьяно, то при каждом резком, выразительном движении у нее возникало сладострастное ощущение в области гениталий. Она вынуждена была сознаться себе в этих ощущениях in flagranti (на месте преступления), после того как получила задание вести себя за фортепьяно так, как ведут себя многие артисты — в довольно страстной манере; однако как только она начинала находить удовольствие в такой игре, я тут же советовал ей прекратить играть. Успех заключался в том, что мы смогли зарегистрировать реминисценции и реконструкции инфантильных генитальных игр, возможно, главных источников ее утрированной стыдливости.
Самое время поразмышлять о том, что же конкретно мы совершили этими активными действиями. Попробуем себе представить, какая расстановка психических сил способствовала анализу. Нашу активность в данном случае можно разложить на две фазы. В первой фазе пациентке, которая оберегала себя посредством фобии от каких-то действий, нужно было дать приказ — осуществить эти действия, несмотря на их неприятный характер; после того как подавленные прежде тенденции стали доставлять удовольствие, она должна была — во второй фазе — бороться с ними; некоторые действия были ей запрещены. Приказ имел следствием, что определенные стимулы, которые до этого были вытеснены или проявлялись лишь в неузнаваемых рудиментах, стали полностью осознанными и даже осознавались как приятные, как желания-влечения. Но поскольку ей было отказано в удовлетворении этих, теперь уже приятных действий, разбуженные психические влечения нашли путь к давно вытесненному психическому материалу, к инфантильным реминисценциям; другими словами, их следовало истолковать как повторения чего-то инфантильного, и аналитик мог, призвав на помощь остальной материал (сновидения, внезапные идеи и т. п.), реконструировать события и процессы, имевшие место в детстве. Теперь пациентке было легко принять такие толкования, так как она ведь не могла отрицать, что предполагаемые действия и сопровождающие их аффекты только что актуально пережила. Таким образом, «активность», которая казалась единой, распалась на две фазы: систематическую отдачу приказов и запретов при соблюдении все это время фрейдовской «ситуации отказа».
Во многих случаях я использовал эти мероприятия, активируя не только эротические тенденции, но и высокосублимированные виды деятельности. Одну пациентку я заподозрил в том, что она способна писать стихи, хотя она никогда не делала этого (не считая наивных попыток в пубертатном возрасте), и заставил перенести на бумагу ее поэтические озарения. Благодаря этому она не только развернула свое поэтическое дарование, но и в полной мере проявила свое, до этого скрытое, желание иметь мужские способности, что было связано с преобладанием у нее клиторальной эротики и сексуальной холодностью по отношению к мужчине. А в период, когда ей запрещено было заниматься литературой, выяснилось, что она в некотором роде превратно использовала свой талант. Весь ее «комплекс мужественности» оказался вторичным, следствием пережитой в детстве травмы гениталий, которая перевернула ее характер, до этого подлинно женский и даже способный к самопожертвованию, в сторону аутоэротизма и гомосексуализма. Анализ помог пациентке правильно оценить ее истинные стремления; она осознала, что обычно бралась за перо тогда, когда опасалась, что не сможет полностью проявить себя, потому что родилась женщиной. Благодаря этому аналитическому переживанию к пациентке вернулась нормальная, женская способность к наслаждению.
Если пациент «активен» с самого начала, даже не получив такого задания, если он онанирует, совершает навязчивые поступки, продуцирует симптоматические действия и «мимолетные симптомы», то первый «период приказов» естественным образом выпадает и «задание» пациенту заключается в том, чтобы на время забросить такие действия в целях содействия анализу. (Правда, мелкие симптомы нередко являются лишь рудиментами скрытых тенденций, и сначала можно поощрить пациента, чтобы он развернул их полностью.) Вот некоторые симптомы, возникающие во время лечения, которые следует запрещать: позыв к мочеиспусканию непосредственно до или после занятия, рвотный позыв во время аналитического сеанса, неприличное ерзанье, потребность теребить и поглаживать лицо, руки или другие части тела, упомянутая уже игра со сфинктером, привычка сидеть стиснув ноги и т. д. Один пациент, например, как только у него возникали «неудобные» или неприятные ассоциации, начинал продуцировать аффекты — кричал, трясся и вообще вел себя неприлично. Конечно, в этом было виновато сопротивление против уже поднятого анализом материала; пациент хотел буквально «вытряхнуть» из себя неприятные мысли.
С виду противореча основному аналитическому правилу, я должен был в некоторых случаях решиться на то, чтобы активно воздействовать также на мысли и фантазии пациента — поощрять его к их продуцированию либо, наоборот, удерживать его от этого. Так, если больные угрожали, что будут мне лгать, например, выдумывать сновидения, я все равно побуждал их осуществить этот план. Но если я замечал «злоупотребление свободой ассоциаций», продуцирование идей или фантазий, которые вводили в заблуждение, лежали в стороне от темы и ни о чем не говорили, я не боялся показать пациенту, что таким способом он лишь старается уклониться от более трудных задач. Я говорил, что лучше бы ему возобновить прерванную нить мыслей. Это были те случаи, когда пациенты хотели уклониться от чего-то, что существенно касалось их, но доставляло неудовольствие, и поэтому «ходили вокруг да около» — а лучше сказать, «думали вокруг да около». Задавая направление ассоциациям, тормозя мысли и фантазии или, соответственно, способствуя им, мы применяли активность в нашем понимании этого слова.