речь в монотонном, мелодичном ритме, а в дополнение к этому — легкое прикосновение к волосам, поглаживание лба, рук. Итак, в общем и целом в нашем распоряжении есть два средства, чтобы гипнотизировать, внушать, то есть вынуждать людей к послушанию против их воли и к слепой вере: страх и любовь. Профессиональные гипнотизеры «донаучной» эры, истинные изобретатели этих процедур, казалось, инстинктивно выбирали для погружения в сон и подчинения своей власти именно те виды устрашения и возбуждения к себе любви, эффективность которых оправдалась на деле в отношениях родителей к детям.
Гипнотизер с импонирующей внешностью, используя фактор испуга и неожиданности, имеет большое сходство с тем образом, который мог запечатлеться у ребенка от строгого, всемогущего отца; верить ему, слушаться его и стремиться стать таким же, как он, — высочайшая мечта любого нормального ребенка. А легко поглаживающая рука, приятные, монотонные, слова, от которых клонит в сон, — не повторение ли это сцен, которые сотни раз разыгрывались у постели ребенка между ним и ласковой матерью, поющей колыбельные песни и рассказывающей сказки. А разве не сделаешь все, что возможно, лишь бы мама была довольна?
Я не придаю значения разделению гипноза на отцовский и материнский; ведь нередко бывает, что отец и мать меняются ролями. Я лишь обращаю внимание на то, как хорошо подходит ситуация гипноза для сознательного или бессознательного нафантазированного возвращения в детство, как легко пробуждаются в этой ситуации спрятанные в каждом человеке реминисценции о послушании, взятые из детства.
Кроме того, усыпляющие средства, действующие посредством внешнего раздражения, как, например: удерживание взглядом какого-нибудь блестящего предмета, прикладывание к уху тикающих часов, — то есть те средства, которыми когда-то в первый раз удалось «приковать» внимание младенца, тоже могут быть очень действенны для пробуждения инфантильных воспоминаний и эмоций.
Многие, даже из тех, кто чужд психоанализу или относится к нему враждебно, согласны с тем, что и при обычном спонтанном засыпании большую роль играют испытанные в детстве привычки и церемонии и что при «отходе ко сну» участвуют элементы самовнушения (можно сказать — инфантильные, ставшие бессознательными). Все эти рассуждения заставляют предположить, что предварительное условие любой успешной суггестии (гипноза) — это чтобы гипнотизер «вырос» в глазах гипнотизируемого, а значит, смог бы разбудить в нем те же чувства любви и страха, то же убеждение в его, гипнотизера, непогрешимости, с которыми гипнотизируемый когда-то, будучи ребенком, взирал на родителей.
Здесь подразумевается, что подверженность суггестии, восприимчивость к внушению, склонность к слепой вере и послушанию связаны с аналогичными особенностями детства не только генетически. Скорее дело в том, что при гипнозе и суггестии «ребенок, дремлющий в бессознательном взрослого», как будто бы оживает вновь (Фрейд). Да и не только в гипнозе обнаруживается существование этой второй личности, оно выдает себя по ночам во всех наших сновидениях, которые, как мы знаем благодаря Фрейду, всегда «одной ногой в детстве»; а днем мы можем поймать свою психику на инфантильных тенденциях и инфантильных методах работы при некоторых промахах (описках, оговорках) и при выражениях остроумия. В недрах нашей души мы всю жизнь были и остаемся детьми. Grattez I ' adulte et vous у trouverez l ' enfant (поскребите взрослого - и вы найдете в нем ребенка (фр.)).
Тот, кто присоединится к этому мнению, неизбежно изменит свои взгляды на «забывание». Опыт анализа убеждает, что забывание, бесследное исчезновение столь же мало имеет место в душевной жизни, как и исчезновение энергии или материи в физическом мире. Представляется, что психические процессы обладают большой силой инерции и через десятки лет после «забывания» могут быть разбужены в виде неизмененных связных комплексов или реконструированы из своих элементов.
Благоприятный случай помог мне утвердиться в том, что подчинение чужой воле можно объяснить как бессознательное перенесение «детских» эротически окрашенных аффектов (любовь, уважение) на врача. Вот несколько примеров.
1. Пять лет назад я успешно гипнотизировал одну пациентку, которая заболела истерией страха после того, как уличила своего жениха в неверности. Примерно полгода назад, после смерти ее любимого племянника, она пришла ко мне по поводу рецидива болезни, и я провел с ней психоанализ. Характерные признаки перенесения выявились тотчас же, и, продемонстрировав их пациентке, я дополнил свои наблюдения, поняв, что она уже тогда, при гипнотическом лечении, предавалась осознанным, направленным на врача эротическим фантазиям и повиновалась моим внушениям «из любви».
Анализ вскрыл — говоря языком Фрейда — перенесение, созданное гипнозом. Оказалось, что при гипнозе я вылечил пациентку своим дружелюбием, состраданием, утешительными словами, предоставив ей некую замену ее несчастной любви, вызвавшей первую вспышку заболевания. Но и склонность, которую она питала к неверному возлюбленному, была в свою очередь суррогатом — заменой утраченной любви старшей сестры (из-за вступления последней в брак). С сестрой они в детстве жили в тесной дружбе и на протяжении многих лет взаимно онанировали. Однако самым глубоким ее страданием было раннее отчуждение матери, которая прежде любила ее безумно и невероятно баловала. Более поздние попытки любви были только суррогатами этой первой, инфантильной, но насквозь эротической склонности к матери. После прерывания курса гипноза ее либидо в, казалось бы, сублимированном, а на самом деле в откровенно эротическом виде было поглощено маленьким восьмилетним племянником, внезапная смерть которого вызвала рецидив истерических симптомов. Покорность при гипнозе была следствием перенесения, а изначальным объектом любви моей пациентки, который никогда никем не мог быть заменен, была, без сомнения, мать.
2. Один 28-летний служащий в первый раз пришел ко мне примерно два года назад с тяжелой истерией страха. Я уже имел дело с психоанализом, но по ряду причин решил применить гипноз и простыми уговорами («материнский гипноз») достиг мгновенного улучшения его душевного состояния. Но вскоре пациент пришел снова по поводу рецидива страха, и я время от времени повторял гипноз все с тем же, но всегда только временным успехом. Когда я решился на анализ, то имел величайшие трудности, связанные с перенесением на мою персону (перенесение наверняка было взращено гипнозом). Отступили эти трудности тогда, когда выяснилось, что на основании поверхностных аналогий он идентифицировал меня с «доброй матерью». А к матери он, когда был ребенком, чувствовал необычайную привязанность, ее любвеобильные ласки были для него потребностью; он добавил, что испытывал сильное любопытство к сексуальному общению родителей; он ревновал к отцу, воображал себя в роли отца и т. д. Некоторое время анализ протекал гладко. Однако как только я однажды нетерпеливо и резко ответил на какое-то его замечание, у него случился сильный приступ страха — и течение анализа было нарушено. После того как мы обменялись мнениями о сильно взволновавшем его инциденте, анализ углубился в реминисценции о похожих происшествиях, и вот когда мы разобрались в его отношении к друзьям, имевшем гомосексуально-мазохистский оттенок, и проанализировали некоторые неприятные сцены с профессорами и начальниками, на свет вышел отцовский комплекс. Пациент живо представил «ужасное, искаженное, сердитое лицо раздраженного отца» и тут же затрепетал как осиновый лист. Одновременно нахлынул поток воспоминаний, которые подтверждали, насколько он любил отца, как гордился его силой и величием.
Это всего лишь эпизоды из анализа сложного случая, но они отчетливо показывают, что и при гипнозе возможность влиять на состояние пациента мне дал только его материнский комплекс, тогда еще им самим не осознанный. Но, вероятно, я мог бы испробовать в этом случае с тем же успехом и другие средства внушения: запугивание, импонирование — то есть апеллировать к отцовскому комплексу.
3. Третий случай, о котором я хочу рассказать, — 26-летний портной, обратившийся ко мне по поводу эпилептиформных припадков. Опираясь на его слова, я счел их истерическими. Его скромный, жалкий, покорный вид прямо-таки взывал к суггестии, и он на самом деле повиновался всем моим приказам, как послушный ребенок: он испытывал анестезию, паралич и т. д., совершенно подчиняясь моей воле. Я не мог отказаться оттого, чтобы предпринять хотя бы неполный анализ его состояния. При этом я узнал, что в течение многих лет он был лунатиком, вставал по ночам, садился к швейной машине и обрабатывал воображаемую ткань, и так до тех пор, пока его не разбудят. Это трудовое рвение появилось у него в ту пору, когда он был учеником у строгого портновского мастера, который нередко бил его; он же любой ценой пытался соответствовать высоким требованиям. Это тоже было только за маскированное воспоминание об отце, которого мой пациент уважал и боялся. Нынешние его припадки начинались с того, что им овладевал трудовой порыв. Ему чудилось, что он слышит внутренний голос: «вставай!», после чего он садился на постели, снимал ночную рубашку и делал движения, имитирующие шитье, которые вырождались в судороги. Потом он не мог вспомнить об этих моторных явлениях и узнавал о них только от своей жены. Криком «Вставай!» в свое время отец будил его каждое утро, а его руки, казалось, все еще выполняли те приказы, которые он получал от отца, когда был ребенком, и от своего начальника-мастера в период ученичества. «Такие остаточные воздействия запретов и угроз, имевших место в детстве, можно наблюдать при заболеваниях спустя еще столько же десятилетий (одно с четвертью — период, примерно равный периоду детства) и даже больше», — говорит Фрейд. Он называет это явление «остаточным послушанием».