Сам Фрейд в своем „Будущем одной иллюзии" (русский перевод которой был-таки опубликован И. Ермаковым в 1930-м), с уважением и иронией отзываясь об идее „новой перестройки человеческих отношений" („это было бы золотым веком", „грандиозность этого плана и его значение для будущности человеческой культуры неоспоримы)", высказывал сомнения в его выполнимости. „Можно испугаться безмерного количества принуждения, которое будет неизбежно до полного проведения в жизнь этих заданий", — писал он с замечательной точностью.
Духовный и политический тупик, в котором очутились люди, делавшие революцию, переживался и выражался ими по-разному. Крупская публикует в 1923 году сочувственное описание системы Тейлора, предлагая ее (разделение труда на простейшие элементы, точное определение функций каждого работника, желательно в письменном виде, и прочее) в качестве средств борьбы с бюрократизмом советских учреждений. Эммануил Енчмен, боевой командир Гражданской войны, в своей „теории новой биологии" объявлял эксплуататорским обманом всякие рассуждения о познании, разуме, мировоззрении; вслед за низвержением эксплуататоров начнется массовое ослабление, а затем уничтожение „реакций познания" и в то же время массовая победа „единой системы организованных движений".
Енчмен объяснял, что „опередил на несколько лет восставшие трудовые массы производством органического катаклизма в самом себе", и потому вполне серьезно предлагал себя в руководители „Ревнаучсовета Республики", а то и „мировой коммуны с соответствующими подчиненными органами на всем пространстве республики или земного шара" (впрочем, на эту роль претендовал и гениальный Велимир Хлебников).
При всей абсурдности этих идей на них лежит печать недавно еще высокой русской культуры. Как писал тогда другой комиссар, в 20 лет ездивший с Ч К по украинским селам, приятель Хлебникова, ученик Вячеслава Иванова и впоследствии известный литературовед М. С. Альтман:
А, быть может, мимо всех евгеник,
Я, хотя и книжник-фарисей,
Больше декадент и неврастеник.
„Все евгеники" — поэтический термин для разных модных наук, которыми вместе или по очереди увлекались тогда молодые люди. Альтман вспоминал, как он свои „предлинные и пререволюционные" статьи писал по новому правописанию, а дневник — по старому. Иванов чувствовал в нем эту двойственность, характерную для всего поколения, но предпочитал ее игнорировать: „две песни слышал я — внимал одной".
А Бухарин посвятил опровержению бреда Енчмена десятки страниц журнального текста. Он и другие оппоненты Енчмена сходились в том, что не стали бы реагировать, если бы идеи „теории новой биологии" не пользовались поддержкой молодых коммунистов.
Но это все споры милых, культурных людей. Только отвоевавшим партийцам был, наверно, куда понятнее манифест литератора Мих. Левидова, опубликованный в 1923 году той же „Красной новью", в которой печатались Бухарин и Луначарский: „Уже исчезло из обихода молодого поколения это проклятое слово „интеллигент", это бескостное, мятлое, унылое, мокрокурицыное слово, подобного которому не найти ни в одном человеческом языке... Через 20—30 лет исчезнет племя интеллигентов с земли русской". Достойный путь для интеллигента, пишет прямым текстом Левидов — покончить с собой; недостойный путь — эмиграция; но самый отвратительный ему интеллигент тот, который остался жить в Советской России.
Поэтические эмоции Левидова вполне соответствовали прозе дня. В 1923 году на обучение одного студента тратилось в 8—10 раз меньше, чем в 1914 году; средняя зарплата сельских учителей составляла 17% от их зарплаты в 1914 году. В целом расходы на образование Б расчете на душу населения были в 4 раза ниже... „А ведь в отношении народного просвещения довоенное положение вовсе не является нашим идеалом", — меланхолично напоминает приведший эти цифры чиновник Наркомпроса.
52% детей школьного возраста находились в 1923 году вне школ и других детских учреждений: четыре миллиона детей не получали никакого образования. Лишь 32% населения страны было грамотным. Перед Наркомпросом были поставлены колоссальные задачи всеобуча и ликвидации безграмотности,
Серией приказов Наркомпрос радикально изменил порядок преподавания. Были отменены оценки и зачеты, упразднены домашние задания. Государственный ученый совет, которым руководили Крупская, Блон-ский и Шацкий, ввел новые учебные программы. Колоссальные усилия предпринимались для развертывания трудового обучения. Неподготовленные к этому, теряющие контроль над детьми учителя сопротивлялись нововведениям. „Учитель не саботировал, он просто... оказался неспособен воспринять и переварить массу новых идей". Это, резонно считали тогда в Нар-компросе, „не вина учителя, а его беда и его несчастье" (там же).
Но замедлить темпы культурной революции Луначарский и его коллеги не могли. Бухаринская „переделка так, как нам нужно", левидовское „организованное упрощение культуры" должны были идти согласно планам, составленным интеллигентными руководителями Наркомпроса. Надвигались новые времена, они не грезились и Левидову в самых сладостных его мечтах.
Инфраструктура утопии
На 1 Всероссийском психоневрологическом съезде, состоявшемся в Москве в январе 1923 года, академически настроенная П. О. Эфрусси была удивлена размахом и популярностью работы практических психологов — педологов и психотехников: „переоценка значения психологии для жизни произошла на наших глазах с неожиданной быстротой".
Сегодня это удивляет не меньше. Откуда брались средства на столь бурную интеллектуальную деятельность в нищей и невежественной стране?
Нам трудно уже понять те надежды, которые возлагало на педологию новое руководство. К науке вообще относились как к могучей магической силе, которая может кратчайшим образом решать проблемы. Луначарский, ведомство которого не справлялось и еще многие десятилетия не будет справляться даже с малой долей возложенных на него задач, заявлял на 1 Педологическом съезде: „наша школьная сеть может приблизиться к действительно нормальной школьной сети.., когда она будет насквозь проникнута сетью достаточно научно подготовленных педологов... Надо еще, чтобы в каждом учителе, в мозгу каждого учителя жил, может быть, маленький, но достаточно крепкий педолог". Не дрова, не здания, не учителя нужны были первым делом Луначарскому для строительства нормальной школьной сети — нужны были педологи.
Чтобы построить царство разума в стране, 70% населения которой не умело ни читать, ни понимать то, что говорилось с трибун, надо было, конечно, создать новую интеллектуальную элиту. Или хотя бы не мешать тем тысячам молодых людей, обуреваемых абстрактными идеями, которые хотели немедленно внести свой вклад в строительство утопии. Количество педвузов в стране только за 1919—1920 учебный год возросло в полтора раза; все равно они были переполнены — в 1921 году в них училось в шесть раз больше студентов, чем в 1914.
Лидия Гинзбург вспоминала бурную активность молодых интеллектуалов с иронией: „В годы военного коммунизма, когда положительные наследственные профессии оказались сугубо непрочными и часто неприменимыми, интеллигентская молодежь толпами шла в аккомпаниаторы, в актеры, в писатели, в журналисты, обращая в профессию домашние дарования и развлечения". К этому списку легко добавить педагогов-реформаторов, педологов и психотехников. „Здесь была какая-то легкость и мгновенная применимость, что-то похожее на сумасшедший напор и переменчивость времени, что-то соответствующее зрелищу навсегда обвалившегося старого мира. К тому же это был хлеб, и никто тогда не догадывался, какой это трудный хлеб".
В 1922 году в Москве объявляли о своей работе следующие педологические ВУЗы: Высшие педологические курсы; Психологические научно-исследовательские курсы; Высшие научно-педагогические курсы; Центральный институт организаторов народного образования; Академия социального воспитания; Пединститут детской дефективности... Педагогов учили еще в 4 пединститутах и 9 педтехникумах. Работали также научно-исследовательские центры: Психологический институт при 1-м МГУ (руководитель — Г. И. Челпанов); Центральный педологический институт (Н. А, Рыбников); Государственный московский психоневрологический институт (А, П. Нечаев); Государственный Медико-педологический институт Наркомздрава (М. О. Гу-ревич); лаборатория экспериментальной психологии и детской психоневрологии при Неврологическом институте 1-го МГУ (Г. И. Россолимо); Медик о-педагогическая клиника (В. П. Кащенко); Центральная психологическая лаборатория вспомогательных школ (П. П. Соколов); Опытная психологическая лаборатория при Ахадемии Генштаба (Т. Е. Сегалов); Центральный институт труда ВЦСПС (А. П. Гастев); лаборатория? промышленной психотехники Наркомтруда (И. Н. Шпильрейн); Центральный гуманитарный педагогический институт (В. Н. Шульгин); Музей дошкольного воспитания (Е. А. Аркин); и даже Институт социальной психологии (Р. Ю. Виппер). Педологией занимаются два наркомата — просвещения и здравоохранения. Свою педологическую службу разворачивает Наркомпуть, а потом и промышленные наркоматы. Психотехникой занимается Наркомтруд и ВЦСПС...
Н. Н. Трауготт, в 1927 году учившаяся на педологическом отделении Ленинградского пединститута, вспоминает, какое „блестящее" образование там давали. Лекции читали В. М. Бехтерев, известный педолог М. Я. Басов, выдающийся зоопсихолог В. А. Вагнер, регулярно приезжавшие из Москвы Л. С. Выготский и П. П. Б ленский.